Тайны петербургских крепостей. Шлиссельбургская пентаграмма

– В какую камеру пойдем? – весело спросил Редактор.

– Так в третью, где Морозов сидел, когда за провинности карцер получал, – отозвался ветхий дед.

– Так там своя шинель есть, – подсказал Оператор.

– Та шинель не Морозовская, – кряхтя, встал из за стола ветхий дед, – Ту так повесили. Перепутали, когда после войны музей восстанавливали.

– Подожди дед, – опешил Продюсер, – ты что, хочешь сказать, эти шинели те самые? Что они не сотлели, не сопрели, не потерялись за эти годы?

– А чего им сделается шинелям энтим? Их ни моль не берет, ни время не бьет. Они вечные, – дед любовно одергивал шинель, накинутую на плечи Издателя. – А похож, идрить твой корень, похож, на Морозова-то. Вылитый Николай. Только очки другие. У того были в таких проволочках тонких и круглые, А энти… но все одно похож. И борода так же лопатой, – он еще что-то забормотал себе под нос.

– Только волосы у того были назад зачесаны. Когда он в крепости сиживал, назад были зачесаны, – в тон ему добавил второй дед, – Это потом он их на пробор иногда носил. Но это уже когда академиком стал. Так ведь?

– Так, так, а тогда только назад, – ветхий дед подтолкнул Издателя в спину. – Ну, топай, что ли, убивец царев. Топай в камеру свою.

Издатель потопал по коридору в дальний его конец, где находилась камера номер три. Возле нее стоял Оператор, приветливо распахнув дверь. Чуть поодаль у стены, на которой висели фотографии узников Секретного дома, выделялись фигуры Продюсера и Редактора.

– Милости просим? – сделал ручкой Оператор.

– Вот к нам и еще один постоялец, – как бы продолжив за ним, сладко улыбнулся тюремный надзиратель, приглашая жестом Морозова в камеру.

У стены напротив камеры рядом с окном стояли два унтер-офицера. Они следили за тем, чтобы арестант, доставленный за провинности из Новой тюрьмы, был определен по положению. Самим же, по традиции, вход в камеры был заказан, так же как офицерам было запрещено входить в цитадель. Морозов поправил шинель, накинутую на плечи, и вошел в камеру, к стенам которой стремился последние два года.

Бесшумно захлопнулась за спиной тяжелая дверь. Неслышно повернулся ключ в замке. Не жалели в крепости Шлиссельбург масла на смазывание дверных петель и замков.

Издатель сел на табурет у стола. Склонил голову на руки и задумался. В окне чернильным пятном расплывалось ночное небо с проблесками звезд. Как давно выношенная и взвешенная, мелькнула, а затем плавно выстроилась мысль, уже в литературной законченной форме. Он покатал ее на языке и как хороший дегустатор понял, что это действительно подобно старому выдержанному марочному вину. Еще раз покатал на языке и вдруг увидел ее всю целиком. «Сознательная жизнь наполняет всю вселенную. Она мерцает и горит в каждой светящейся звездочке. И в тот момент, когда мы смотрим на ночное небо, миллионы мыслящих существ встречаются с нами на каждой звезде своими взорами».

«Действительно неплохо», – подумал он.

Строчки теперь рождались в его сознании чеканными, строго стоящими на своих местах. А главное, в них пульсировала мысль. Скорее всего, даже не его мысль, а мысль всех прошедших на земле веков. Морозов откинулся назад, руки за голову, и почти коснулся затылком пола. Это он теперь тоже делал с легкостью. Выпрямился, опять задумался. Встал из-за стола, подошел к окну. За окном ярко светило солнце, хотя казалось, только что было черное ночное небо. Он перестал удивляться мгновенной смене дня и ночи, несущейся череде дней и часов, сливающихся в одно мгновение. Посмотрел на голубок, бродящих по подоконнику, почесал бороду, уверенно развернулся, сел к столу и придвинул чернильницу. Строки легли на бумагу ровно.

«Если бы мы», – опять почесал бороду и уверенно продолжил: – не только пассивно уносились однообразным течением времени в какую-то неведомую для нас даль, но могли бы передвигаться по нему в прошлое и будущее по произволу! Тогда, конечно, время показалось бы нам лишь одним из направлений, совершенно таким же, как направления вверх и вниз, взад и вперед, направо и налево»… Отложил перо, и окунулся в воспоминания недавнего прошлого.

Все началось с разногласий в их организации «Земля и воля», которые и привели к ее распадению на «Народную волю» и «Черный передел». Теперь он понимал, что это было предопределено, тогда же все казалось просто разногласиями соратников. Однако вслед за этим по Петербургу прокатилась волна многочисленных арестов, и товарищи послали его в Финляндию, в школу-пансион Быковой. В это же время Плеханов и Попов, уехавшие в Саратов, организовали съезд в Воронеже, чтоб решить, какого из двух представившихся путей следует держаться. Уверенные, что нас исключат из «Земли и воли», мы, те, которых называли «политиками» в противоположность остальным – «экономистам», решили за неделю до начала их съезда сделать свой тайный съезд.