Тайны петербургских крепостей. Шлиссельбургская пентаграмма

Однако через несколько дней после суда, часа в два ночи, в камеру Петропавловской крепости с грохотом отворилась дверь и ворвалась толпа жандармов. Старший из них приказал скорей натягивать, куртку и туфли, затем они, схватив Морозова под руки, потащили бегом по коридорам куда-то под землю. Потом вновь взбежали вверх и, отворив дверь, выставили через какой-то узкий проход на двор. Там с обеих сторон выскочили новые жандармы, как посланцы сатаны появившиеся к нему из тьмы, опять схватили арестанта под мышки и побежали бегом по узким застенкам, так что ноги его едва касались земли. Преграждающие проход ворота отворялись при их приближении как бы сами собою, и так же закрывались, точно их открывала и закрывала нечистая сила. Тащившие Морозова выскочили на узенький мостик, вода мелькнула справа и слева, а потом вбежали в новые ворота, в новый узкий коридор и, наконец, очутились в камере, где стояли стол, табурет и кровать.

Николай решил, что все это или сон, или ему грезится от голода. Потом, он хорошо это запомнил, при свете лампы появился зверского вида то ли человек то ли посланец потусторонних сил. Он объявил, что это ― место ― пожизненного заточения. За всякий шум и попытки сношений с внешним миром арестант будет строго наказан. И еще отныне ему будут говорить «ты», как рабу. Когда дверь за видением закрылась, Морозов тотчас лег на кровать и закутался в одеяло, потому как страшно озяб при пробеге в холодную мартовскую ночь почти без одежды в это новое помещение, которое называлось Алексеевский равелин Петропавловской крепости, бывшее жилище декабристов. Ему было уже все равно. Даже смерть он бы считал наградой.

Вот тогда и началось первое испытание. Испытание ожиданием. Началась трехлетняя пытка посредством плохой пищи, отсутствия воздуха, и ожидания неизвестности. Большинство заточенных по его процессу умерло. Умерло от горя и болезней. А из четырех выживших Арончик сошел с ума. Остались только Тригони, Фроленко и он.

К первому испытанию прибавилось еще одно ― испытание скукой и никчемностью жизни. В первое полугодие заточения в равелине арестантам не давали абсолютно никаких книг для чтения. А то, что дали потом, была библия. Библия на французском языке. Возблагодарив бога и убиенных родителей за их настойчивость в изучении французского языка, он тогда проклинал только гувернера, что учил его кое-как. Однако это не помешало Морозову с жадностью наброситься на чтение старой книги и через несколько месяцев проштудировать ее от корки до корки. Странный батюшка, больше похожий на монаха древних времен, принес еще книг на ту же тему. Книги были разные, на разных языках, но вскорости Морозов прошел весь богословский факультет. Тогда это была область, ему еще неведомая, и он сразу погрузился в богатый материал, который дала ему древняя церковная литература. Он смотрел на нее глазами рационального человека, уже достаточно знакомого с астрономией, геофизикой, психологией и другими естественными науками. Знания открывались ему так, как не открывались никому. Поэтому тогда он не сопротивлялся и дальнейшим посещениям странного священника, напоминавшего средневекового брата, пока не перечитал все богословие. Сейчас он не без гордости вспоминал, что понимал прекрасно: режим Алексеевского равелина имеет целью извести медленной смертью узников, заключенных в нем, и осознание этого заставляло настойчиво сопротивляться болезни, одолевающей его от постоянного голодания. Мучимый цингою, преодолевая страшные колющие боли в ногах, Морозов старался тогда как можно более ходить. Да! Он ходил по камере все долгие три года там, в Петропавловке, и повторял про себя: «Меня хотят убить… а я все-таки буду жить!..»

И он выжил, Несмотря на то, что все эти годы харкал кровью и, казалось, неминуемо должен был погибнуть.

Издатель качнул тяжелой, насыщенной воспоминаниями головой и пустым взглядом уставился на руку, просунутую в открытое оконце в двери. Рука подавала книгу. Книгу на древнееврейском. И вновь нахлынули воспоминания…

В большом крепостном дворе, где стояла новая тюрьма, на одной из прогулок к нему подошел тюремный унтер-офицер.

– Если я не ошибаюсь, Морозов Николай Александрович, осужденный по делу общества «Народная Воля»?

– Осужденный по процессу 20-ти, приговорен к бессрочной каторге, которую отбываю в Шлиссельбурге, – растерявшись от обращения по имени отчеству и вообще от обращения к нему, ответил Морозов.

– В тайном обществе имели кличку «Воробей»? – полуутвердительно спросил унтер.

– Да, – еще больше растерялся узник, но не от осведомленности офицера, а от его обращения на «вы».