Тайны петербургских крепостей. Шлиссельбургская пентаграмма

Три шага в ширину, шесть в длину, или, говоря точнее, одна сажень и две, ― таковы были размеры «третьего номера». Белые стены с темной широкой полосой внизу, подпирали белый же потолок, хорошо еще, что не своды. В конце, на значительной высоте, находилось окно, зарешеченное изнутри дюймовыми железными полосами, между которыми, однако, легко могла бы пролезть голова ребенка. Под окном, снабженным широким деревянным подоконником (стены, наверное, толщиною в аршин), стоял зеленый столик крохотных размеров, а при нем такого же цвета табурет. У стены ― обыкновенная деревянная койка с тощим матрацем, покрытым серым больничным одеялом, в углу, у двери, ― классическая «параша». Вот и все. С другой стороны двери выступала из угла высокая кирпичная печь, покрытая белой штукатуркой и служившая, очевидно, для двух камер. Топки не было, печь топилась из коридора.

Окрашенный в красноватую краску пол поддерживался, по-видимому, в чистоте. Вообще было видно, что все здесь часто освежалось, белилось и мылось. Однако, для человека, пришедшего сюда впервые, тесная и темная камера была невыразимо угрюма и мертва. Утомленный, я сел на кровать. Около меня суетились солдаты, внося вещи. Из окна, сквозь чистые стекла, я видел часть гранитной стены и расхаживающего с ружьем часового.

– Извольте снять одежду ― велел с снисходительной улыбкой смотритель. Его маленькие глазки посмотрели на меня почти с состраданием.

Начались долгие однообразные дни в полутемной камере, из которой ни днем ни ночью не было выхода. Сколько времени так продолжалось, – два или три месяца, – теперь уж не помню, но знаю, что у меня не было ни книжек, ни чего-нибудь другого, чем бы можно было заняться. А праздность в одиночном заключении – это смерть, как, впрочем, и везде на свете.

Бездеятельность телесная ведет постепенно, но неуклонно к телесной смерти. Праздность духовная, или, вернее, постоянное перебирание в уме одних и тех же мыслей, запас которых невелик ведь даже и у наиболее образованных людей, приводит еще скорее к ужасному концу – к смерти духовной, к сумасшествию. А спастись от этого постоянного духовного пережевывания, а также и от желаний собственного молодого тела, жаждущего движения, жизни, наслаждений, можно только одним лекарством – работой.

Есть люди, которые в течение нескольких лет голодают, а из тюремного хлеба вылепливают с поразительным терпением различные вещи, иногда чудеса искусства. Есть те, что спят на досках, а из соломы, вынутой из матраца, создают еще более чудесные изделия, окрашивают их собственною кровью, придумывают и выделывают «из ничего» непонятные инструменты, изготовляют химические препараты. К сожалению, я к их числу не принадлежу, потому что пресловутое классическое воспитание отучило меня от мысли, что я обладаю парой здоровых рук.

Постоянная дума о гибнущих братьях в Польше могла довести лишь до отчаяния даже и при непоколебимой уверенности в успехе дела. Думать же только о собственной смерти, да о «загробной жизни» в награду, забыв о тех, кому мы обязаны помогать здесь, на земле, я считал преступлением. Впрочем, я очень хорошо знал, что при подобных обстоятельствах последняя мысль доводит только до галлюцинаций, а затем до идиотизма и до смерти…

– Что, вы не голодны?

Замечу здесь, что такой вопрос является чем-то в роде кабаллистической формулы для подобных господ, потому что – точно так же спрашивали меня и в цитадели, только по-польски, а не по-русски, и притом в чрезвычайно элегантной форме:

– Что, здесь не голодно?

И так надоедали изо дня в день. В Варшаве я отвечал: «Нет!»-так как мне присылали из дома различные яства, даже лакомства, но шлиссельбургскому плац-майору всякий раз говорил:

– Голоден!

В самом деле, хотя пища была и хорошая, даже с сладким, но давали ее мало и только по разу в день. Три года я голодал, пока ни привык. Куда девались отпускавшиеся на меня полтинники, не знаю, но уверен, что не все они попадали по назначению. Черная одутловатая фигурка, бывало, пробормочет что-то, повернется и выйдет, а на другой день тот же самый вопрос и такой же ответ. Нет ничего на свете лучше регулярности!

…Итак, вот какова была моя пища, опишу раз и навсегда. Утром приносили в оловянном чайнике кипяток – пил чай; вьпросил немного молока, но и с ним, в течение долгого времени, мне было голодно, потому что раньше я пивал по утрам кофе с густыми сливками, по-польски. В полдень обед: суп, мясо, овощи. Вечером вышеупомянутый ужин, состоящий из куска мяса, и наконец, если захочу – чай. Однако, я скоро убедился, что последний был роскошью и роскошью совершенно нежелательной, так как первое время в конце каждого месяца я, по крайней мере, с неделю, сидел без чаю, ― не хватало. Тогда я пустился на хитрость: как только замечу, что чаю в коробке остается немного, сушу выварки и подбавляю их по мере надобности. В конце концов так приспособился, что в последний вечер каждого месяца у меня выходила последняя ложка чаю.