Тайны Ракушечного пляжа

Карин сама описала их первую встречу в газетной статье. В книгу, над которой она работала уже осенью, этот рассказ не вошел. Я безуспешно искала его в экземпляре, обнаруженном мною в букинистическом магазине несколько лет назад. Возможно, описание посчитали слишком личным для книги, а может быть, к тому времени проблемы с Майей сделались уже настолько очевидными, что блеск первой встречи потускнел. Но я нашла этот текст на микрофильме в библиотеке Гётеборгского университета. Это было нетрудно, поскольку я довольно точно могла указать время выхода газеты. После начала летних каникул, но до дня летнего солнцестояния.

Вытащив газету из почтового ящика, я сразу увидела смуглое лицо Майи. Фотографию, напечатанную на первой странице, Оке сделал в детском доме, на ней Майя лежала в кроватке, и между погремушками виднелось ее личико. В руках она держала бутылочку, привязанную к кроватке длинным шнурком. Когда Оке навел на нее фотоаппарат, девочка отвлеклась от еды и посмотрела на него очень загадочными огромными глазами, а на соску сразу же уселось несколько мух. Полоска солнечного света из приоткрытой двери падала на лицо, ручку, бутылочку и мух, а все остальное было скрыто в тени.

В этой комнате находилось еще двадцать девять детей, теснилось двадцать девять кроваток с брошенными индийскими малышами и болтающимися на шнурках бутылочками. За съемкой с расстояния нескольких метров следили две медсестры в сари. Там же находилась и Карин, в рубашке и шортах, с влажным от пота блокнотом в руке. И конечно, сам Оке — фотограф. Но на снимке никого из них не было видно. Только Майю. Одну. Окруженную кромешной темнотой.

Эта фотография стерлась из моей памяти, поскольку ее потеснили многочисленные снимки девочки, украшавшие стены дачного дома, — упитанная Майя на залитых солнцем лугах, пляжах и мостках в окружении семьи. Когда уже много лет спустя в газетном архиве библиотеки Гётеборгского университета я узнала тот снимок — вероятно, самый первый из снимков Майи, — мне подумалось, что он важнее всех остальных. Маленькая худенькая Майя, а вокруг кромешная темнота.

Я сидела на краю канавы, среди стеблей купыря, возле почтовых ящиков, и читала. Мне было тогда двенадцать лет. Мы только что переехали на дачу. Пока только мы с мамой. У папы отпуск еще не начался, и он приезжал только на выходные. Гаттманы еще не появились, что меня удивляло, поскольку они обычно переезжали на дачу сразу после начала летних каникул. Но в том году они задержались, поскольку надо было завершить работу, связанную с поездкой в Индию.

Я прочла о встрече Карин и Оке с маленькой девочкой в детском доме Бангалура. Как посещение с целью сделать репортаж получило столь неожиданное продолжение. Как они остались в Бангалуре и как Карин стала день за днем ходить в этот детский дом. Как они съездили домой в Швецию, получили разрешение властей и через несколько недель вернулись, чтобы забрать малышку. Как они ехали из аэропорта мимо желтых одуванчиков домой, к ожидавшим их сестренкам и брату. Дело было в мае, когда кукуют кукушки, и девочку назвали Майей.

Я свернула газету и так и осталась сидеть у канавы, пытаясь осмыслить прочитанное. У Анн-Мари появилась младшая сестра. Это было, по меньшей мере, неожиданно. Карин уже сорок один год, и у нее четверо детей. До сих пор мне доводилось слышать лишь о том, что к усыновлению прибегают бездетные семьи. А приемные дети из других стран были по-прежнему редкостью.

Но в первую очередь мои мысли занимал чисто эгоистический вопрос: как это скажется на наших с Анн-Мари отношениях? За годы летнего общения она стала значить для меня очень много. Зимой, когда Анн-Мари жила в Стокгольме, а я в Гётеборге, я очень по ней скучала. Моя жизнь делилась на две части: зимнюю и летнюю. Зима была долгим, темным временем тоски, неприязни и притворства. Лето же означало общение с Анн-Мари, разговоры, игры, приключения и возможность быть самой собой.

Среди одноклассников мне было неуютно. Мне они казались поверхностными, скучными и глупыми. Я изо всех сил старалась подстроиться, вела себя тихо, соглашалась с остальными, одевалась, как они, и слушала ту же музыку — короче, не высовывалась. Я была труслива и не хотела слишком выделяться. Я видела, каково приходилось тем, кто хоть как-то отклонялся от нормы.