Тайны русской души. Дневник гимназистки

– Ну, так ты мне скажи, когда ты будешь свободна – и мы пошлем к Алеше (Деньшину)…

– Слушай, да вы меня не ждите! Зови себе Алешу, Зина (сестра) придет… И сидите! Ведь без меня можно превосходно обойтись…

– Как это «обойтись», раз Алеша хочет тебя видеть?..

Всё равно ведь из этого ничего не выйдет. Я Алешу очень люблю, но свиданье ведь все-таки ни к чему не приведет…

А я знаю, зачем Алеше меня видеть надо. Лида же сказала:

– Вынь да положь ему твои стихи – для какого-то там журнала…

Так ведь ему меня не уговорить!..

Однако назначили день: понедельник (28 мая) или четверг (31 мая)… ...Перед этим (Лида) говорила, отдавая листочки (со стихами), что очень (они) ей нравились:

– Для тебя ничего не жалко… Придумать даже не могу, чего бы мне было для тебя жалко?..

– А если попробовать?

– Пробуй, ну?.. Алеша (Деньшин) очень хлопотал, чтобы и Александр Николаевич (Гангесов) был, и ты. Ему хочется вас обоих видеть у меня, и желанье Алеши – для меня закон…

– Ну а для меня может и не быть закон. Так что ты меня и не жди – я ни в понедельник, ни в четверг не приду.

– Нинка, чудачка, как тебе не стыдно?!..

– Нисколько! Кого или чего мне должно быть стыдно?

– Меня. Видишь ли, я не понимаю, кто может влиять на наши отношения?

– Никто.

– Так чего же ты? Ведь в наших с тобой отношениях… При чем тут третий?..

– Да, Лидочка!.. Да…

– Ну, пусть будет так! Чего же тебе ст'oит прийти?

– Ты думаешь – это так легко?

– А разве трудно?

– Очень трудно!

– Это просто ты не привыкла. А привыкнешь – будет другое, – сделала она несколько шагов назад.

– Я и привыкнуть-то не смогу, – и голос у меня предательски оборвался…

И недаром, недаром я думать без слез не могу об этом «ископаемом» чучеле (Гангесове)! Недаром же он меня раздражает и злит. Я узнала об этом вчера…

Но расскажу позднее. Сейчас – лягу, а там уж пойду на дежурство: после своей хворобы в первый раз – и на ночь…

27 мая, воскресенье

Ну, была на дежурстве. Услышала от «урода» (Ощепкова), что ему было «очень жаль» меня и что у него было «желание зайти» и не осуществилось (оно) потому, что этому глупому большому ребенку (которому «больно слышать упреки и слова, что они объедают», бросаемые кем-то кому-то – как он дал мне прочесть в своей записной книжке, после недолгих колебаний прикрыв рукой дальнейшее и заметив с раздражением, что «люди заставляют в себя не верить») – «казалось неловким». Из-за перчаток он заметил, что я «упряма, а он настойчив» и что мне надо «это хорошенько запомнить». Ибо он собирается о чем-то говорить, от чего мне будет «тошно»…

Всё это я уж давно вижу и понимаю, а он – «слепород»357, хоть не вятич: думает, что всё прочно скрыто в нем самом…

Только ведь – что же отвечу я ему на все его «решительные слова»?.. Бедный мальчик: пусть не говорит дольше! Я его очень люблю – за его чуткость, и отзывчивость, и за то, что он – одинокий. Только это – вряд ли то, чего нужно его сердцу…

Иногда во взрослых людях – часто с удивительной грубостью, иногда даже с испорченностью рядом – живет наивная, трогательная детскость. Тогда мое сердце прощает им всё, что ему и не нравится в других, что отталкивает: оно забывает об этом и любит этих людей – целиком, как они есть. Ему кажется – моему (вероятно – глупому) сердцу, что о них это говорит Тагор:

«На морском берегу бесконечных миров встречаются дети…

Они не умеют плавать, они не умеют закидывать сети. Искатели жемчуга ныряют за жемчужинами, купцы плывут на своих кораблях, а дети собирают камешки и снова разбрасывают их. Они не ищут тайных сокровищ, они не умеют закидывать сети. На морском берегу бесконечных миров встречаются дети. Буря скитается по бездорожью небес, корабли гибнут в неизведанных водах, смерть вокруг. А дети…»358

«Играют», – говорит Тагор. О, нет: они страдают, и снова и снова «из увядших листьев они делают кораблики и с улыбкой пускают их в необъятную пучину»… «На морском берегу бесконечных миров – великое сборище детей», в которых живет и цветет великая нежность и любовь. А они часто сами не подозревают об этом…

Зато в других нет этого…

О, вот он (Гангесов) прошел – мое «больное место», эта «архивная ископаемость»! Вот он – грубо и резко относится к людям, он – не чуток, и за его грубостью нет той большой нежности и любви, о которой вспомнишь-подумаешь – и расцветает душа…

Я всегда плачу (одна), когда думаю о том, что Лида (Лазаренко) его любит: всё-всё отталкивает меня в нем, всё-всё самое трогательное – когда от него идет, когда он произносит… Господи! Пусть я ошибаюсь! Пусть пойму – скорей-скорей – «как любил он, ненавидя» и как любил и любит, любя! Ах, пусть пойму, а то у меня сердце болит за Лидочка моего, и за себя, и за «Полиньку»! И оно плачет, это сердце, в «тихие ночи» и пасмурными усмешками дня – плачет вместе с «По– линькой»…

В пятницу заходила я к ней – оставить Лиде ветку черемухи – и слышу:

– Лида заходила к вам?.. Сорвалась, говорит: «К Нине пойду!..» Знаете мое горе?.. Всё – реву… Хожу, хожу… да и зареву…

– Да что с вами?