Тайны темной осени

Снова — его губы на губах, на шее, груди, его руки на бёдрах, его поцелуи, его странная, страшная, но не опасная для меня сила… и чёрное небо с мёртвой Луною над нами, чёрная река рядом, полынное дыхание ветра смешивается с нашим, и нет ничего вокруг, только мы, только мы двое, и тот огонь, что зажгли мы на краткий миг друг для друга…

Вернуть бы обратно, хотя бы на миг.

Вернуться бы…

Я положила голову на руки и заплакала без слёз, тихо, отчаянно. Боль разрывала меня на части, но утолить эту боль было нечем. Ничего ведь не осталось на память! Ни вещи, ни даже селфи, чёрт возьми. И с каждым днём я буду забывать его всё больше, всё основательнее. Пока он совсем не исчезнет, превратившись в размытый силуэт, погребённый под годами бесполезной жизни.

Я встречу его. Ещё один раз. Когда будет совсем уже поздно. И снова это будет до безобразия короткий миг, пока лодка переправляется с этого берега на тот. Не забыть бы в завещании указать про монетку… Любую. Хоть копейку, но, главное, чтобы она была, иначе не встретимся!

Окно равнодушно зеркалило моё лицо, беспощадным шаржем отражая мои растрёпанные чувства. Ничто не проступало сквозь него, никакая кукла не приходила за мной, чтобы удивиться и вернуть себе человеческое достоинство. Маленькая храбрая девочка, сумела в решающий миг не подчиниться приказу, — сколько же в ней оказалось железной несгибаемой воли!

Мир спасёт не красота, облеклись наконец-то во внятные слова мои мысли. Мир может спасти только любовь.

Я — пожалела и полюбила. Кукла восприняла это сквозь флер собственных мучений и боли. И сделала выбор. Пусть даже ценой того выбора стала поездка на лодке в один конец.

Может, на том берегу тоже есть своя Дверь? Может, души там обретают новое рождение? Похоронов сам сказал, что всё перемешано, ни одна чистая теория не может описать многогранность мира. Древние эллины отправляли своих умерших навечно в аид, бродить там беспамятными тенями. А предки славян, индоарии — или как они там правильно назывались, — считали, что мёртвые рождаются снова. Возвращаются обратно из тёплого ирия и снова ходят по земле. Мне по душе было второе. Если девочка родится где-нибудь снова, да в такой семье, где её будут холить, любить и лелеять, я только за, обеими руками и обеими ногами.

Должна же быть в мире хоть какая-то справедливость!

Сочинский вокзал встречал морем электрического света… После Олимпиады здесь всё преобразилось значительно. Двадцать первый век наступил, ага.

Толпа, несмотря на поздний вечер. Прибыли и другие составы, по расписанию. И наш, выбившийся из графика. Все они выплюнули на перрон человеческие волны, и они затопили всё. Я оглянулась на тринадцатый вагон, доставивший мне столько переживаний. Двое суток, и вся жизнь разделилась на до и после. До поездки, и после неё.

Кэл помахала мне ручкой в окно. Я ответила тем же. Состав дёрнуло и потащило прочь: стоянки поезда сокращали, как могли, лишь бы вывести его на расчётный график. Вагоны ехали сначала медленно, потом всё быстрее, быстрее, и вот уже уходил вдаль хвост поезда, оставляя за собой горящие тревожным красным семафоры.

Всё, Римма.

Ты приехала.

Всё.

Вот теперь действительно — всё.

Прежняя жизнь валилась в чёрную пропасть, а новая только пробовала робкими пальчиками предстоящее чёрное одиночество.

Вот так и бывает обычно. Я не смогу жить без Похоронова, а он не сможет жить со мной. Всё, что у нас могло быть, — случайная встреча в пути… и слава богам, что была у нас хотя бы она.

Оля сразу узнала меня, когда я подошла к её кровати. Бедная… вся в гипсе… и только кудри по подушке — её, и глаза.

— Ничего, — сказала я, мужественно глотая слёзы. — Ничего, сестра. Выберемся! Выживем. Нас, Зябликовых, так просто за задницу не возьмёшь.

— Ты меня успокаиваешь, — бледно улыбнулась она. — Вот ведь как… поменялись местами. Ведь это же ты была директором паники, всегда.

— Была да сплыла, — ответила я, гладя её бледную тонкую кисть с выпирающей косточкой у запястья. — Я продам свою квартиру, поживу у тебя — не будешь ведь против? Деньги будут, с этого… одра болезни… поднимем. Ты, главное, не вешай нос, ага? Ты его никогда особенно вешать и не умела, между прочим. Вот и не учись, дурное это дело.

— Римма… — сестра не смогла сдержать слёз.

Я старательно не замечала их. Просто держала её руку в своей и отчаянно верила, что всё будет хорошо.

Потом говорила с врачом. «Всё будет хорошо», — заверял он меня, и давал список, сколько чего и когда понадобится, называл дату первой операции, улыбался скупо и коротко: ваша сестра — боец, будет жить.