Тайны жизни Ники Турбиной («Я не хочу расти…»)

Задолго до того, как Татьяна Барская мне сказала, что Карпова, которая в то время еще здравствовала, могла за Нику все написать, у нас состоялся такой диалог: «Я не видел ни одного оригинала записок, а учитывая, что Карпова прозаик, она могла написать их, согласовать с Майей и напечатать. Причем записки касаются всех поворотов Никиной судьбы». – «Она пьесу написала за ночь и утром на кухне мне читала». – «Может быть, она и за Никаноркина писала?» – «Ну, нет, он был достаточно талантлив».

Вспоминает Елена Фадеева: «Пьеса Людмилы Владимировны “Ника” написана крайне слабо. Когда она поинтересовалась моим мнением об этой, если так можно сказать, драматургии, я заметила: “Вам здорово повезло, что Александр Григорьевич Ратнер отредактировал Вашу работу, а если бы нет?” Она стала говорить: “Любимая, я писала это от души, ты представляешь, в каком я была состоянии, когда моя внучка, такой необыкновенный ребенок, погибла?!” А я ей сказала: “Вы загубили этого ребенка, она же была больна с самого детства, разве можно было ее так безбожно эксплуатировать?”»

По тому, как Людмила Владимировна вела рассказы, также нетрудно было догадаться о ее писательском даре. Когда она говорила, взгляд ее из-под челки был устремлен куда-то вдаль, откуда, точно из тайника, она извлекала, по одному, «дела давно минувших дней». Так и вижу ее в профиль, сидящую на постели с сигаретой в руке. За каждую затяжку она, казалось, успевала обдумать следующую фразу и выдыхала ее вместе с табачным дымом. Рассказывая, она всегда фантазировала, словно хотела заново переписать прошлую жизнь. И так увлекалась своим вымыслом, и настолько он зачастую был правдоподобным, что слушатель верил ей, как и я, даже тогда, когда уже знал, что на самом деле все было иначе.

Хотим мы или нет, тайное всегда становится явным. Так случилось и с неизвестным в течение полувека небольшим рассказом, написанным Карповой (это подтверждено графологами) в феврале 1965 года. Привожу его ниже в редакции автора.

ПАТОЛОГИЯ

Врачи не могли сказать, что у меня, а я мог только предполагать

У меня болело сердце и я решил посмотреть, что с ним Я не разрывал себе грудь, я просунул руку в горло.

Было трудно – горло было узкое. К тому же оно было скользкое. Оно было очень скользкое, и когда я, наконец, вытащил руку с сердцем, сжатым в пальцах, оно чуть было не выскользнуло из них.

Оно было самое обыкновенное мое сердце. Непонятно – красное и всё в синих прожилках, к тому же оно было очень скользкое и оно болело и билось в моих ладонях и я не мог понять почему…

Я понял, что не смогу понять почему и я поднес его ко рту. И оно выскользнуло у меня из рук.

Оно попало не на своё место. Оно попало в желудок. Оно сейчас там. Оно там бьётся и болит. Меня начала мучать изжога с тех пор как оно там. Но это все пройдет. Мне это обещали. Врачи.

Меня перестанет мучать изжога и боль в сердце, когда я переварю сердце.

(Передано Д. Васильченко, публикуется впервые.)

Не правда ли интересная миниатюра?! К тому же необычная. Рядом с ней тем же почерком было записано уже известное нам по главе 3 стихотворение Карповой «И солнце все выжгло…». Интересуясь, кто еще в этой семье, кроме Анатолия Никаноркина и Людмилы Карповой, мог писать прозу, я обнаружил в своем архиве рассказ Светланы Карповой «Бег», который, в отличие от ее стихов, впечатления не производит, хотя трудно по одному короткому произведению судить о способностях автора в прозе.

Пьесу «Ника» Карпова написала спустя две недели после гибели внучки. Я отредактировал пьесу, написал короткое предисловие к ней, которого, по мнению Загудаевой, заслуживает разве что гений (речь идет об авторе пьесы) и к концу того же 2003 года издал ее у себя, в Днепропетровске, тысячным тиражом. Когда я привез пьесу в Ялту, дверь открыла счастливая Майя и подбросила надо мной с десяток форматных листов, на каждом из которых коричневой краской было изумительно нарисовано по букве. Сложив все листы, я увидел слово ПОЗДРАВЛЯЕМ. Мы радовались, пили вино и строили планы на будущее.