Тайны жизни Ники Турбиной («Я не хочу расти…»)

Вопрос об авторстве Ники стоял с 6 марта 1983 года, когда в «Комсомолке» появилось первая ее публикация. Пройти мимо него в книге автор не мог, тем более что располагал богатым архивом с оригиналами стихотворений всех поэтов Никиной семьи. Они-то и стали пищей для размышлений и выводов, сделанных выше. Ими, этими выводами, автор нисколько не унизил Нику – наоборот, показал, что при ином отношении к ней, создании для нее иных условий она, быть может, со временем сама, без нажима и ханжества, став взрослой, писала бы такие стихи, которыми восторгались не менее, чем детскими ее стихами, а главное – и по сей день была бы с нами.

Кстати, об обществе – еще одном, но уже коллективном злом гении Ники. Это пострашнее Майи во столько раз, сколько людей, гладя ребенка по головке одной рукой, второй получали деньги за ее выступления, съемки, фотосессии, интервью. Кто только не паразитировал на Нике Турбиной при ее жизни и после нее?! О тех, кто при жизни, уже рассказано, остался не упомянутым лишь Паразит с заглавной литеры – Советский Союз, для которого в то время дети, и в том числе Ника, выступали в роли «голубков мира», с помощью которых формировался его миролюбивый образ. Не случайно Турбина оказалась в Америке буквально за две недели до состоявшейся в Вашингтоне встречи в верхах Михаила Горбачева и Рональда Рейгана. О Нике трубила американская пресса, но стоило ей выполнить свою миссию и вернуться домой, как о ней забыли, она стала не нужной стране, которую прославляла.

Как тут не вспомнить сказанные сквозь слезы слова бескорыстного летописца и первооткрывателя поэта Ники Турбиной фотохудожника Николая Орлова: «Ника приезжала сюда (в Ялту. – А.Р.) за год до гибели. Иду по двору, а она у дерева стоит, курит, худенькая, бледная, в глазах печаль. “Ты надолго?” – спрашиваю. А она усмехается: “Кому я здесь нужна?”»

Когда я рассказал Евгении Филатовой о сотворчестве в семье Ники, она задала интересный вопрос: «То есть это был коллективный Шекспир?» – и пояснила: «Я так спрашиваю, потому что Ника не похожа на человека, который вошел в сговор и хранит тайну». У меня в памяти всплыли слова Елены Камбуровой: «Сам процесс, когда Ника писала, по сути, никто не видел. Но в том, что она писала, сомнения нет. Мне кажется, она была таким открытым человеком, что потом наступил бы момент, когда она сама сказала бы об этом правду. Жаль, что у Ники не хватило мужества после первого падения написать о себе книгу». Удивительная мысль! Может, и впрямь, проживи Ника дольше, так случилось бы. Но вряд ли, и здесь я уже сошлюсь на слова Алеси Мининой: «Ты будешь писать, что тебе не верится, что писала Ника. Что было на самом деле, – никто не знает. Даже если это писала бабушка, Ника ни за что на свете ее не сдала бы. И не выдала бы никого из родных». Еще один штрих к портрету Ники. А ведь ее принесли в жертву играм взрослых, попросту говоря, использовали. Ладно бы чужие люди, а тут родные. Ладно бы взрослого человека, а тут ребенка. Ладно бы надломили, а тут поломали. Ладно бы игрушку, а тут человека. Ладно бы бездарного, а тут талантливого.

«Помню утро отлета, – вспоминает Валентина Николаева, – когда я заехала попрощаться с моими героями. Ника волновалась, вытирала слезы и металась: ей хотелось подарить мне что-то на память. Она подарила стихотворение “Мы говорим с тобой на разных языках…”, написанное с ошибками ее рукой на тетрадном клочке бумаги, местную газету с ее первой публикацией с автографом и узенький, как из толстой проволочки, рифленый браслетик на руку. Уезжала я, конечно, с развороченным болью сердцем…

После отъезда я пару раз звонила моим ялтинцам, а потом стало очевидно: их закрутила новая жизнь, более видные личности и фигуры появились в их хлопотах. Я была мавром, который сделал свое дело. К теме Ники я больше никогда не возвращалась. Да и отдел литературы “Комсомолки”, по-моему, не отслеживал особо путь Ники. Однажды увидела интервью с ней по центральному ТВ после венецианского, кажется, успеха. Она уже была подросток или даже настоящая девушка. Сердце сжалось, и показалось: ничего в ней от Никушки моей любимой не осталось. Это был совсем новый человек, слепленный новым временем, своего рода ширпотреб».

Приведу слова из письма Людмилы Баркиной