Тайны жизни Ники Турбиной («Я не хочу расти…»)

Иосиф был достаточно высокий, худощавый, вполне молодой человек. Он стоял спиной к окну, свет в комнате был тусклый. Бродский был напряженный, в постоянном движении, особенно кисти рук, – они все время двигались, словно порхали. “В каком вы классе? Какие поэты вам близки?” – спросил он. Я сидела на стуле, и Ника на стуле возле меня, а когда говорила с Бродским, то вставала. “В шестом, – ответила Ника. – Люблю Лермонтова, Маяковского, Тютчева, Пушкина, Уитмена”. На самом деле дома вслух мы читали Лермонтова, Пастернака и Цветаеву, которую я не понимала в силу ее гениальности. А Ника так часто давала интервью, что называла поэтов, которые попадали ей под руку. Любила же она Маяковского и Лермонтова, о котором говорила: “Он такой маленький и беззащитный душой, его рост не соответствует его душе, он сражался за свой рост”. Стихи Евтушенко Ника не читала, лишь однажды открыла его том и тут же закрыла. Майка ей сказала: “Смотри, ‘Любимая, спи…’, какое прекрасное стихотворение!” Ника согласилась: “Душевно”. Евтушенко ей нравился как артист, как чтец.

После того как Ника ответила Бродскому, словно ученица учителю, наступила тишина. Казалось, Иосиф забыл о нас. Чувствовалось, что он не умеет обращаться с детьми. Все это очень напрягало Нику, она изменилась в лице, и я боялась, чтобы у нее не начался приступ астмы. К тому же мы забыли ингалятор, а в комнате было душно и темно.

Вдруг Бродский вспомнил о гостях и, говоря с напевом, обратился к Нике: “Можете прочитать какое-нибудь стихотворение?” Ника читает: “Зонтики в метро”. Читает неистово, с волнением:

Люди теряют память,
Как зонтики в метро.
Что важно вчера —
Забыто давно.
На карнавале смерти
Первая маска – ложь:
Даже убив, хохочет,
Памяти не вернешь.
Шлют пустые конверты
Белые глаза адресата,
Это провалы памяти.
Не получить обратно
Чьи-то слова смешливые.
Губы измазаны вишней.
“Быть хорошо счастливым” —
Так говорил Всевышний.
Но превратилась память
В серый, плешивый камень.
На ночь метро закроют,
Как ставни
В прокуренной спальне.

“Но Бог же не говорил, что быть хорошо счастливым”, – заметил Бродский. Ника начала спорить с ним, говоря, что как автор она вправе вложить в уста Бога эти слова, а затем хватает меня за руку и тихо шепчет: “Он (то есть Бог) сам мне это говорил”. Ее рука дрожала.

Опять молчание. Напряжение. Бродский говорит о своей жизни в России, о Евтушенко, который что-то сделал не так. Говорит очень долго. В это время послышался стук в дверь, вошел переводчик на испанский язык и произнес: “Мое время!” Мы быстро распрощались и вышли из квартиры. Вместо отведенных на встречу 15 минут мы были у Бродского от 40 минут до часа. Ника сказала: “Мне его жалко – он больной человек”, а позже, уже в Ялте: “Он человек умный”. Вернувшись домой, я тут же купила томик Бродского и показала его Нике: “Почитай это, пожалуйста”. Она отодвинула книгу и даже не захотела открыть ее. Когда я начинала говорить о нем, она выходила из комнаты.

Иосиф Нику принял отвратительно, лучше бы мы в музей пошли. Все время он был очень напряжен, может быть, испанца ждал. А может, из-за личных дел, так как вскоре после нашего отъезда он женился. Я лица его так и не увидела. Но мы вышли от него, как оплеванные. Получилась та же картина, что и в нашей стране, где считали, что Ника не поэт и занимается самообманом. А ведь к Бродскому, по сути, пришла она, а не бабушка. Он же мог подарить Нике свой сборник или попросить ее надписать “Черновик”, сказать, что он прочитал эту книгу, в которой ему понравилось то-то и то-то, в конце концов, просто пожелать ей успехов, новых стихов, благословить. С другой стороны, если бы Ника прочла его стихи раньше, она наверняка прониклась бы к нему, как минимум, уважением. Но до поездки в США нам никто не сказал, что надо прочесть Бродского, так как мы с ним встретимся. Да и кто мог сказать, если встреча эта не была запланирована».