Тайны жизни Ники Турбиной («Я не хочу расти…»)

У Никуши был такой комплекс: она любила есть руками и получала от этого удовольствие. Правильно есть ее никто не мог научить. Мало того, она не знала, где у нее правая и левая рука. Приехали мы однажды в колледж. В перерыве там все бегут перекусить. Мы тоже взяли еду, но Никуша ничего не ела – ей было стыдно, она мне призналась: “Я неправильно возьму ложку и вилку, и надо мной будут смеяться”. Она осталась голодная, и мы, когда вышли оттуда, пошли и хорошенько поели.

Пожалуй, самым памятным было выступление Ники на радиостудии в Нью-Йорке, перед которым она очень волновалась и сказала: “Бабушка, пошли в туалет, я пососу нюню”. Так, если помните, называла Никуша обычную соску, которую сосала с детства, не меняла ее и держала всегда при себе. Они пошли в туалет, а за ними следом – полицейские, заподозрившие что-то неладное: вдруг эти две иностранки подложат бомбу. Но вскоре поняли, что их опасения напрасны. Тем временем Ника с волнением справилась, прочитала массу стихов, отвечая в промежутках между ними на вопросы слушателей, звонивших из разных городов США. Ее не отпускали, на радио приходили десятки звонков – слушатели умоляли продлить передачу. И Ника продолжала читать стихи. В заключение она прочитала:

Америка,
Я люблю Маяковского.
Но не буду в тебя плевать.
Хочется, словно хрупкую,
Но сильную женщину,
Тебя обнять.
Ты подарила
Мысли любви,
Как женщина
Дарит миру ребенка.
Ты оправдала
Надежды мои.
Господи, благослови!

Впоследствии Карпова недоумевала: «Для чего мы поехали в Америку? Чтобы полететь в Калифорнию, увидеть Микки-Мауса? Все было утомительно для нас обеих, особенно для Ники. Вся беда в том, что с нами не было Евгения Александровича. Но там, правда, был его друг. Может быть, Нике не надо было туда ехать. Там люди ее слушали, плакали, носили на руках. А приехала сюда – как волной холодной обдало». Ради справедливости нужно сказать, что в Америке любое желание Ники удовлетворяли: захотела увидеть Микки-Мауса – назавтра увидела, захотела большую куклу – ей тут же ее подарили. Были и другие подарки. Но был и подарок судьбы – встреча с Иосифом Бродским.

Приведу рассказ Карповой, со стороны наблюдавшей за этой встречей: «Мы с Никой в соответствии с программой пребывания собирались в музей, когда наш куратор неожиданно сообщила, что планы изменились и нам нужно идти к великому и гениальному Иосифу Бродскому. Сопровождать нас будет Джон, мужчина лет 60, темноволосый с холодными карими глазами. При таком взгляде он постоянно улыбался. Джон был сотрудником ФБР. Он сказал: “Не волнуйтесь, это рядом, минут семь”, – и добавил с почтением, что дружит с Иосифом. Он говорил по-русски. Когда произносил букву “р”, казалось, горло его трещало и клокотало. Стихов Бродского мы еще не читали, творчества его не знали, знали только, что он был выдворен из Советского Союза. О нем мы немного слышали от Жени Рейна[136], его близкого друга, который неоднократно бывал у нас дома и плакал над стихами Ники. Но я ему интуитивно не верила. Плакать-то он плакал, но хотя бы одну строчку написал о ней, хоть бы одним словом поддержал.

Минут через пять-семь мы оказались перед дверьми поэта. Спустились по лестнице вниз и вошли в низкое цокольное помещение. Небольшая темная комната, метров пятнадцать, маленькое окно, выходившее на тротуар, под окном письменный стол с включенной настольной лампой. Книги и бумаги сдвинуты на край стола, на полированной поверхности которого, посередине, лежала книга Никуши “Черновик”. Напротив стола – книжный шкаф. Недалеко от входной двери – диван. Джон сказал, что Бродский достраивает дом, что это его временное пристанище, и мгновенно испарился – ушел на левую сторону квартиры, где, очевидно, включил магнитофон. “Здравствуйте, садитесь, пожалуйста, – пропел Бродский, – я волнуюсь, так как мне не приходилось встречаться с поэтом-ребенком”. Он читал и говорил в одной манере. А Никин надорванно звучащий голос (ее манера чтения) поэтов раздражал.