Тайные безумцы Российской империи XVIII века

107 военных составляют 34,4 % от общего числа безумцев, сведения о которых сохранились в архивных фондах органов политического сыска России XVIII века, а вместе с гражданскими служащими (7,7 %) их число достигает 42,1 %. Значительное преобладание военных над гражданскими, очевидно, объясняется как более тяжелыми условиями службы, так и участием в военных действиях, что могло стать причиной сильного стресса и помешательства.

Труднообъяснимым представляется то, что среди тайных безумцев XVIII века было всего 13 лиц духовного звания. Вряд ли это связано с тем, что церковники были менее других категорий населения подвержены стрессу и склонны к произношению «непригожих речей». Напротив, среди тех, кто в принципе попадал в органы политического сыска, представителей церкви, не служивших полагающихся служб, допускавших оговорки в царском титуле или в пьяном виде нелицеприятно отзывавшихся о монарших особах, было довольно много. Монахи и священнослужители охотно доносили друг на друга, но можно предположить, что при появлении первых признаков безумия, особенно если оно не было опасным для окружающих и не проявлялось на публике, церковные власти предпочитали решать проблему самостоятельно, не придавая ее огласке и не вмешивая в это дело государство. Так, к примеру, в 1740 году в Малороссии одного сошедшего с ума иеродьякона, ругавшего императрицу и требовавшего, чтобы его отвезли в Москву, где он станет архиереем, посадили в монастырскую тюрьму, а когда выпустили, он написал письмо на имя Елизаветы Петровны. Это письмо показали наместнику Киево-Печерского монастыря, который, посоветовавшись со своим окружением и опасаясь, что с них спросят за то, что держат у себя безумца, постановил письмо сжечь, а его автора наказать плетьми, заковать в кандалы и держать в Омбышском монастыре[448].

Статистика дает возможность посмотреть и на то, как распределяются вынесенные в органах политического сыска приговоры. Из 311 безумцев 21 был передан на попечение родственников (некоторые после пребывания в монастыре, а другие, наоборот, сперва отданы родственникам, а затем отправлены в монастырь), 39 отпущены без наказания, отправлены обратно к месту службы или жительства, в другие учреждения или высланы за границу (всего 60 человек — 19,3 %). В госпитали, больницы, дома для сумасшедших, доллгаузы и смирительный дом, постепенно появившиеся только в последней четверти столетия, успели отправить лишь 18 человек (5,8 %). Но, конечно, самой распространенной практикой была изоляция в монастыре: слово «монастырь» фигурирует в 188 приговорах, то есть более чем в 60 % случаев[449]. Таким образом, примерно две трети всех выявленных безумцев оказывались преимущественно на попечении государства. Однако при анализе этих цифр следует учитывать распределение дел политических безумцев по годам.

Следует оговориться, что у нас нет данных за 1702, 1706, 1710, 1712, 1715–1717, 1724–1731, 1738, 1763, 1769, 1788, 1793–1794, 1796 и 1799 годы. Отсутствие данных по какому-то одному году может означать, что в этот год все политические преступники были в здравом уме, но отсутствие сведений за несколько лет подряд, как, например, за 1724–1731 годы, скорее говорит о том, что либо до нас дошли не все документы, либо после смерти Петра I в условиях законодательной неопределенности в Тайной канцелярии предпочитали не ставить диагноз «безумие» и не вступать в пререкания с церковными властями.

Распределение имеющихся данных по десятилетиям выглядит следующим образом.

Как можно видеть, пик политического безумия приходится на царствование Елизаветы Петровны. Вряд ли это отражает повышенную тревожность населения или какую-то особую озабоченность политикой в этот период русской истории, обычно характеризуемый в историографии как, напротив, время относительной стабильности. Скорее, в силу отмеченной выше гуманизации применявшихся в это время Тайной канцелярией практик ее следователи были более склонны признавать подозреваемых сумасшедшими и более внимательны к проявлениям безумия. В свою очередь постепенное снижение числа политических безумцев в екатерининское время[450] свидетельствует, с одной стороны, о действии запрета на произнесение «слова и дела», к чему еще нужно было привыкнуть, а с другой, о более рациональном восприятии властью самих проявлений девиаций политического характера. Показательно, что эта тенденция соответствует и общей направленности по уменьшению количества дел, проходивших через органы политического сыска. Так, по подсчетам Т. В. Черниковой, уже в 1760‑х годах по сравнению с предшествующим десятилетием оно снизилось почти вдвое (с 2413 до 1246) и продолжало уменьшаться в последующие десятилетия[451].

Проанализированные в этой главе количественные данные демонстрируют определенные тенденции, но для подтверждения их интерпретации, конечно, требуется расширение источниковой базы, которая позволила бы полнее охарактеризовать историю безумия в столетие, которое, по словам А. Н. Радищева, было «безумно и мудро».

Послесловие