Тайные письмена (сборник)

Никто, конечно, никогда не станет, думал я, моим Адом или моим Небом. До какого-то момента страсть служила мне развлечением. Главное — ни от кого ничего не ждать, никогда не притязать на обладание кем бы то ни было. Мне достаточно искушать судьбу из-за одного-единственного существа, которое, само о том не подозревая, становится всем, что я вижу, всем, что я слышу, всем, чем я дышу, всем, что я ем и пью, всем, чего я касаюсь, всем, что я знаю, кто для меня — сон и пробуждение, забота и отдых; и вот так, медленно и постепенно, я перестаю нуждаться в чем-либо другом. «Это» непрестанно пульсирует вокруг меня, совсем рядом со мной, иногда — будто внутри меня, всегда так близко и настолько дальше, чем мне хотелось бы, что я даже не знаю, счастлив я или несчастен. Из-за этого присутствия и отсутствия, сменяющих друг друга, все меня очаровывает, все приводит в волнение и одновременно успокаивает, словно бы каждое мгновение я умирал от чрезмерной полноты жизни — или же, умирая каждую секунду, проживал тысячу жизней или тысячу раз по-разному одну и ту же жизнь, неважно какую. Беспрестанно подгоняемый бичами молний своего смятения, я возвращаюсь в хаос и вскоре отыскиваю там, по образу моих воспоминаний или моих желаний, терпеливо, одну за другой, — каждую вещь, от самой большой до самой маленькой, от самой необходимой до самой бесполезной; вхождение в роль Творца и аплодисменты возобновляются для меня; я открываю среди волн мою землю, лучшую из всех земель, увенчанную звездами, и небесный свод над ней, где поднимается надо всем новое солнце, чей свет озаряет мне всю Вселенную: ваши леса, птицы, ваши моря, рыбы. X. восклицает, словно удивленный Адам: «Ха! Ну надо же!», я испытываю желание расхохотаться первый раз в жизни, гомерическим хохотом, и «он» исчезает на горизонте земного рая, с яблоком в руке — яблоком раздора! Теперь мне не хватает всего одновременно. Бог снова одинок из-за отсутствия человека. Пустота окутывает меня, окружает невидимым кольцом, слезы Предвечного струятся, дух покидает меня одновременно с материей.

Дух носится над водами, природное и сверхприродное унесены водопадами в бездну, где все создается, разрушается, обретает новую форму; я могу надеяться лишь на бесконечное возвращение в свое прежнее русло. От изначального небытия к небытию уже определенному, через миг абсолютного, жадного насыщения, и вот я уже переполнен — стоит мне вообразить визит X., и у меня появляется причина — сиюминутная, последняя, единственная (а может быть, только иллюзорная) — воссоздать себя заново, собрать по частям, убедиться, что я не буду вечно одинок.

Привычка к постоянному увеличению числа божественных слов вокруг единственного неизменного образа стала моим настойчивым стремлением лет с двенадцати, и с тех пор лишь укреплялась. Теперь соответствие самому себе стало для меня необходимостью и главным предметом моих мечтаний, одной непрерывной галлюцинацией. Для меня речь всегда идет только о том, чтобы — из-за неминуемой опасности, которую я провоцирую, — в один миг заместить образ реальным присутствием. Этот механизм никогда не дает сбоев. Он реконструирует сам себя с магической, дьявольской точностью.

Страсть — это отдельный мир, в котором я живу, не пересекаясь с другими людьми. Как типу вроде меня быть частью общества? Очень быстро обнаруживается, что я невыносим для остальных. Если бы я был один, это несоответствие ощущалось бы не так остро. Я пытаюсь смешаться с себе подобными, принять участие в их разговорах, но механизм пыток и удовольствий, храм чувств, который я перемещаю вместе с собой, изолирует меня в самой гуще их празднеств, и буря моих эмоций заглушает все их слова прежде, чем они достигают моего слуха. Порой мне удается безупречно изобразить безмятежность, но лишь только отблеск света скользнет по моему лицу или из окружающей меня тени донесется смешок, выдающий кого-то невидимого, — и вот я уже чувствую себя без вины подозреваемым и тревожу тех, кого, напротив, хотел бы успокоить.

Чем более страсть противоречива, тем более она возвышенна — словно башня, с вершины которой отныне смотрит душа, больше не подвергая себя опасности.

Никакого снисхождения к себе: лишь безусловное сохранение достоинства и бесконечная требовательность — вот приказ, который я себе отдал.

Вчера вечером, в театре, произошло нечто необыкновенное. Я обернулся из партера, чтобы взглянуть на ту ложу, в которой пятнадцать лет назад сидел возле Герцогини — и тут мне показалось, что я смотрю на самого себя, снизу вверх! Где был я настоящий? Я непрестанно ощущал взгляд меня былого на меня нынешнего, и этот взгляд окутывал меня как мантия — то снежная, то свинцовая, то огненная. Какая тяжесть, и тут же вслед за ней — какой холод, какой жар! Это ужасное испытание оказалось небесполезным: я вновь обрел себя, того же, что и прежде, только чуть более близкого к смерти, гораздо менее приятного в общении и все такого же чувствительного.

Моцарт: от «Женитьбы Фигаро» к «Реквиему», через «Дон Жуана».