Тайные письмена (сборник)

Слишком сильно любишь, чтобы продолжать любить. Это уже нечто другое. Чем сильнее любишь, тем больше начинаешь ненавидеть. Когда чувствуешь, как кто-то полностью подчинил тебя и ты вот-вот свалишься, вконец обессиленный, к его ногам, — тебя все сильнее охватывает злость. Все излишества, все подвиги самоотречения, все принесенные жертвы язвят сердце, нежность уступает место гневу, мягкость — жестокости.

Но это лишь временно.

Даже то счастье, которое он мне дает, я ухитряюсь превратить в пытку — и тем самым, кажется, заставляю и его улечься на прокрустово ложе. Мое внимание слишком напряжено, мой взгляд слишком пристален, чтобы не быть для него мучительными. Я слишком тщательно отслеживаю все то, о чем позволяю ему догадываться во мне и то, о чем догадываюсь сам в отношении его, чтобы не стеснять ни его, ни свою свободу; чаще всего, когда он хочет сделать мне приятное, это от меня ускользает, без сомнения, оттого, что я всегда излишне тороплюсь, чтобы это заметить, а он не решается настаивать — из страха, что для меня это мало что значит. Итак, в любом случае, все потеряно для нас. Жестокость моего чувства приводит его в замешательство. Он уже не знает, что ему делать, чтобы жить со мной без скандалов, — а я просто не знаю, как с ним жить. Как, в самом деле, привязать его к себе, не раскрываясь сам и не давая раскрыться ему? Его избыточная обходительность, беспокойство, мелькающее в его взгляде, когда он заходит куда-то, где нахожусь я, мое собственное смятение, вызванное его присутствием и проявляющееся в моем поведении, моих жестах, моих речах, — все это выдает ненормальность, странность наших тайных отношений. Все равно как если бы я один среди толпы заметил явление божества и смотрел на него с полным самозабвением — а остальные могли бы разве что заметить на моем лице и руках или, по крайней мере, во взгляде, отблеск божественного света, источник которого остается для них невидим. И отчего эта неуловимая дрожь, это внезапное напряжение всего тела, этот отстраненный вид, который мгновенно изолирует меня от окружающих, — все эти признаки близящегося экстаза? Как только я замечаю беспокойство других, вызванное моим состоянием, я стараюсь вернуть себе непринужденный вид, — но это усилие в один миг разрушает чудо и удаляет от меня моего бога, так же как и он сам отдаляет меня от себя; тогда беспокойство переходит от тех, кто наблюдает за нами, к тому, кто является его причиной, — к X., который чувствует себя покинутым мной, начинает раздражаться, затем в нем нарастает глухая, почти неосознанная враждебность или, по крайней мере, настоящее равнодушие — как ответ на мое собственное, наигранное, — и я не могу воспользоваться ни одной уловкой, которую предложил бы мне он или те, кто находятся рядом, чтобы вновь к нему приблизиться. Опасность слишком велика: я не могу обратиться к нему первым, не могу сделать вид, что захвачен врасплох, даже им, в момент моей слабости к нему; однако ему, в конце концов, надоедает эта игра. Я и сам больше не могу ее выносить, но моя цепь удерживает меня надежнее, чем ужас, который я испытываю перед последствиями бунта; я цепляюсь за нее даже тогда, когда она уже готова порваться. Добровольный раб, я никогда не скажу «нет» моей привязанности.

Среди шумного каравана, который перемещается вместе с нами и который я почти не замечаю, он станет, сам того не зная, моим одиночеством в этом путешествии — местом моего успокоения, скинией моего молчания и моих медитаций, королевским особняком, осиянным лучами солнца, проводником идеала, в тайну которого полностью не посвящен ни один из нас. Отсюда все наши заблуждения и наши открытия. Можно ли знать точно, какая часть из того, что вносит он в наши отношения, — его собственная? Что если он — не только объект моей страсти, что если он по праву занимает место в моей душе, что если истинный мой идеал не есть нечто иное, чего нельзя было бы увидеть и достичь, если бы он не принял ненадолго этот зримый облик, это воплощение? Может быть, это лишь уловка со стороны некоего божества, или ангела, или самого Творца, чтобы показать мне некий этап на пути к единственной Реальности, которая ожидает меня и — посредством его — влечет меня к себе?

X., словно бы мимоходом, жалуется:

— Вот уже три недели подряд я занят своим привычным делом: быть всем для всех, до такой степени, что я уже толком не знаю, кто такой я сам, существую ли я вообще на свете, мои ли собственные мысли у меня в голове.

Я очень часто ошибаюсь, принимая обычную вежливость с его стороны за свидетельство какого-то особого расположения.

Не стоит забывать, что он обладает чувством долга, а лично ко мне, быть может, не испытывает ни малейшей симпатии.

Я передал ему мои «Дневники», куда записывал все свои впечатления с начала путешествия — это было все равно что бросить их в огонь.

Счастье бессонного диалога с этим ликом, который не отвечает — или отвечает слишком поздно, или слишком рано.

Я ли слишком скромен, или Идол?