Тайные письмена (сборник)

Есть ли более редкое событие, чем концерт, который слушаешь с закрытыми глазами, при свете красных свечей вместо погашенных люстр? Поскольку музыканты располагаются позади меня, я иногда разворачиваюсь вместе с креслом и оказываюсь прямо напротив X., а Н. — у меня за спиной. Слегка покачиваясь в этом состоянии неустойчивого равновесия, я предаюсь мечтательности, к которой оно весьма располагает. Шуберт и Моцарт поддерживают ее, присоединяя свою магию к совершенству хоров, где чередуются или сливаются голоса юных воинов и юных дев. Если бы я хоть немного приоткрыл глаза, я тут же оказался бы в потрясающей атмосфере этого роскошного дворца, в окружении порфировых колонн и золоченых арок, а прямо перед собой увидел бы лицо X., анфас или профиль, его взгляд или его руки, — а вновь опустив веки, я погрузился бы в свою внутреннюю ночь, заполненную мерцающими образами — клочьями божественной добычи, которую я медленно, с наслаждением пожираю в своем убежище. На такой высоте, которой достигает лишь самое утонченное, уже невозможно обмениваться фразами — только звуками и ароматами, подобно метеорам на небосводе или лилиям в полях, без риска вызвать катастрофу. Границы моего существа на какое-то время становятся зыбкими и сливаются с границами X. В конце концов я различаю лишь расплывчатые очертания наших лиц, которые под воздействием музыки все сильнее сближаются и постепенно замирают, вплавленные в единый контур бронзовой медали, на обратной стороне которой рельефно проступают наши обнаженные тела, благоговейно застывшие в некоем немом священнодействии.

Так празднуют порой свадьбы, в самой торжественности которых чудится некая насмешка со стороны Вселенной, втайне прославляющей дружбу.

X.? Никто? Или последний, кто носит на пальце волшебное кольцо?

Мы покинули спящий город V. Достопочтенный N. всю ночь раскачивался надо мной, эдакий Сократ среди «Туч», в своем гамаке, после того как раздел меня, уложил, убаюкал.

Боже мой, да я и впрямь заболел!

А теперь еще черт понес нас в В.

После вчерашнего перевозбуждения мне нужно умерить пыл. Что я и делаю. О, этот отъезд из V., ногами вперед. Все эти люди, «он» в мелькающем чередовании огней и темноты, склоняющиеся надо мной, затем тут же исчезающие, — и вдруг я оказываюсь в одиночестве, брошенный всеми, и кричу, что меня предали. Но нет, все наблюдают за мной, на почтительном расстоянии; X. безупречен.

Мне кажется, в тот самый миг, когда я терял сознание, я воспользовался этим полузабытьем, чтобы поцеловать его.

Может быть, я и опьянялся только ради подобных вольностей? И ради этого же едва не свернул себе шею, вертясь в кресле во время вчерашнего концерта у Принца? Действительно, боль была адская, я чуть не умер, — но сегодня утром уже мог свободно поворачивать голову.

От внимания F., судя по всему, ничто не ускользает. Он прогуливается, посмеиваясь и играя на мандолине, у подножия башни, в которой заточены влюбленные.

Например, он заметил, что я сохранял все сигары, которыми меня угощали, и крал те, которых мне не предлагали, — как заметил и то, кому я потом их отдавал, не оставляя себе ни одной. Ему даже доставило удовольствие с деликатной настойчивостью несколько раз дать мне понять, что он все разглядел, — и в конце концов я, не удержавшись, наговорил ему колкостей.

Чем серьезнее и весомее чувство, которое вы внушаете другому, тем легче он должен себя ощущать. Нельзя, чтобы оно давило на него. Когда он думает обо мне — пусть чувствует себя окрыленным, легким, свободно парящим в воздухе.

Почему именно Лоренцо Медичи мне теперь постоянно чудится, причем без всяких усилий воображения с моей стороны, где-то на периферии зрения, — стоит лишь мне подумать о нем? Он настолько естественно перенимает ту манеру, ту позу, которую придал великий Микеланджело этому Государю, что я не могу припомнить, я ли ему ее рекомендовал, или он внушил мне эту одержимость. Так или иначе, определенно существует сходство между соотношением его рук, лица, бедра — и тем же соотношением, которые мы видим у статуи из Сен-Лоренцо: те же немного массивные пропорции ноги и зада, которые, впрочем, зрительно уменьшают друг друга, не теряя при этом своей мощности; те же конечности, объемные у основания, а затем становящиеся изящными, тонкими, почти хрупкими, та же голова, кажущаяся маленькой на фоне широких плеч и крепкой шеи, те же руки, положение которых выглядит слегка неестественным.

Я представляю его себе, воссоздаю его облик — это лучше, чем смотреть на него в действительности. Я творю его на свой лад, каждый раз нового и все того же. Я хочу сказать, что мой внутренний взор чудесным образом соединяет и обособляет все то, что в его облике и в его внутренней сути есть божественного — то есть того, что присуще одновременно и ему, и моему собственному счастью.

До чего же странно — говорить обычным вежливым тоном, безлично-холодным: «Здравствуйте, месье» — человеку, который для вас всё, альфа и омега, почти что сам Бог.