Тайные письмена (сборник)

Кажется, в V., слегка опьянев, я вплотную приблизил свое лицо к его лицу, и он не отстранился. Если я позволил себе такую рискованную вещь — значит, я уже не владел собой. Но он-то не был пьян.

N. говорит мне при всех:

— Я весьма заинтригован этими «Дневниками». Но как, черт возьми, вы ухитряетесь все время что-то писать?

Можно подумать, у меня нет личной жизни — и как еще я мог бы, не рискуя показаться невежливым, избегать докучливых сборищ, если не притворяться, что я занят работой?

Имитировать его взгляд, жесты, манеру держаться; и уже в себе самом постоянно регулировать пламя в его глазах, уравновешенность его движений, походки и всего его поведения, — из страха, что кто-то разгадает наш секрет.

Если не произойдет ничего из того, что привело бы меня к смерти, в конце концов нужно будет, чтобы я сам его оттолкнул, чтобы я его потерял, чтобы я утопил его в глубинах своей души, — но я хорошо знаю, что, вопреки себе, я буду хранить и лелеять его всегда. Гилас?[3] Образ Гиласа в обрамлении водорослей, без сомнения, больше не предстанет мне иначе, как искаженный волнами. О мираж! К тебе вновь стягиваются все воспоминания об этом путешествии, ты — их единство, душа, центральная фигура, которая занимает мое сердце. И вот, уже привычно, я снова превратил эту прогулку в путешествие аргонавтов.

Взойди снова, моя звезда.

Я хочу быть ребенком с ним, быть по-детски свободным — о! ни для чего дурного: только для того, чтобы слышать, как он хохочет, или исполняет в одиночку, но так, как будто это делает разом сотня человек, свою безумную фарандолу, и его немыслимые па свободны от всякого стеснения. В самой его резвости проявляется невинность. Свою официальную роль он обращает в мистификацию, он переворачивает ее, однако смещает только акцент — я хочу сказать, серьезность, — но, в полном согласии со мной, сохраняет сущность. Больше никаких помех. Он горазд на выдумки, и это свойство, сродни врожденной элегантности, позволяет сразу же заметить худшее и избежать его — еще раньше, чем он успел бы скомпрометировать себя связью со мной, он в шутку разыгрывает скандал.

О, созерцаемые пейзажи! Кто-то ведет меня за руку и раскрывает мне глаза. Если бы его здесь не было, каким бы мрачным все это казалось; сама природа не вызывала бы душевного волнения. Как только он появляется — или хотя бы воспоминание о нем осеняет меня, — я словно восхожу вместе с ним на некое подобие Олимпа, где он предстает передо мной преображенным в божество, чей облик не одинаков всегда и везде — но, поскольку сейчас оно здесь, все вокруг волшебным образом изменяется, и вот мой взгляд перестает быть пустым, а окружающий пейзаж — пустынным.

Это добровольное взаимное игнорирование, с которым уважение друг к другу обязывает нас держаться на людях, возбуждает наше любопытство, подстегивает нашу смелость, умножает наши опасения, усиливает страх, придает величие. Никогда не знаешь, напускная это холодность или настоящая, наигранное это безразличие или искреннее, нравится твое поведение или нет. Может быть, я слишком сдержан? Я говорю себе, что, возможно, это его беспокоит, что он чувствует себя одиноким, покинутым. Или, напротив, я чересчур нескромен, и это может его скомпрометировать? Каждый шаг меня ранит. О, эти благословенные сердечные терзания! Священный ужас друг перед другом, заставляющий позабыть о безопасности и украдкой приносить друг другу немые обеты, в которых религиозный пыл сочетается с глубочайшей сокровенностью — словно мы изобрели особый язык, который позволяет нам понимать друг друга, даже если мы полностью этого не осознаем.

Я — коленопреклоненный даритель на боковой створке триптиха, и Бог раздвигает облака, чтобы появиться в центре мира, который лопается, как спелый плод: latens deitas.[4]

«Бог — не христианин. Бог — не только христианин. Бог не чужд никакой религии. Бог не чужд моей страсти».

Именно в этом «Дневнике» я говорю с ним, здесь — тайное место наших ночных свиданий. Конечно, это всего лишь монолог, но если он и не отвечает на мои слова — он их слышит.

Мое зеркало отнюдь не придает мне уверенности — но несмотря на это, хватает даже небольшой настойчивости с моей стороны, чтобы все обернулось в мою пользу. Однако страсть для меня — это прежде всего самоотречение.

Разумеется, я слишком хорошо знаю цену своему шарму: дело лишь в крайней степени моего лихорадочного возбуждения и в необходимости подолгу его обуздывать.

Впрочем, если бы я заполучил X., то что бы я делал с ним и с собой перед ним — со своими руками, со своим взглядом? В таких случаях я всегда чувствую замешательство; я бы мог держаться свободно лишь перед Богом.

Мне достаточно сознавать, что если бы в конце моей безумной погони он оказался передо мной — затравленный, загнанный, сдавшийся на милость победителя, — в тот момент я и сам ощутил бы себя таким растерянным, обескураженным, нерешительным, что у меня хватило бы сил только на то, чтобы сказать ему что-нибудь банальное и отказаться от него.