Тайный брат (сборник)

Оруженосцы барона, и гологоловый уродец, и пьяные сердженты, и даже серые настороженные тафуры с восторгом и с большим почтением воззрились на барона Теодульфа.

– Вонючие симоньяки, торгующие церковными должностями! – ревел барон. – Змеи, кусающие грудь собственной матери! Магистр Фульк, святой человек, безвременно призванный к себе Господом, смиренно собирал деньги и имущество для бедных паломников, а проклятые храмовники лежали в тени и пили вино. Во все времена они умели только грабить. «Испугай храмовника», – однажды сказали чистые сердцем пилигримы, отдав мне под Акрой сильно провинившегося грязного и жирного тамплиера. И я мечом рассек грязного и жирного тамплиера на две нечестивых половинки. «Мы сказали, испугай, – удивились чистые сердцем пилигримы. – А ты его разрубил надвое. Ты так его испугал?» И я ответил: «Лучше всего пугать храмовников именно так, как поступил я!»

Пьяные сердженты, серые тафуры и оруженосцы барона Теодульфа восторженно и дружно заржали. Но громче всех смеялся гологоловый уродец. Пышные усы подло тряслись. Он с ненавистью поглядывал в темный угол, где за столиком за общей нищенской чашей сидели помалкивающие храмовники. Под их плащами оттопыривались рукояти кинжалов, под несвежими рубашками угадывалась кольчужная сталь, но храмовники все равно старались не смотреть в сторону разбушевавшегося барона, чему сильно дивились сердженты. Они помнили, что совсем недавно в этой же самой корчме за оскорбления гораздо менее грубые пятерка таких вот смиренных, как эти, храмовников жестоко наказала зарвавшегося арбалетчика особенно назидательным образом. Дерзкому, но весьма провинившемуся арбалетчику кинжалом выкололи глаза, вырезали длинный дерзкий язык, отрубили кисти рук и ног и полумертвого, но что-то еще мычащего бросили в лодку, пустив ее по течению канала, при этом навешав на несчастного столько цепей, сколько не каждый мул вынесет».

X

Дабы ободрить наш народ,
который долго спал во мгле,
пусть песнь моя вам пропоет
о святотатстве и хуле,
коим язычник предает
любую пядь в Святой земле.
К нам край сей скоро перейдет,
настанет день, и мы в седле.

Иерусалим, страдая, стонет,

защитников в дорогу гонит.

Скорбь велика, когда отъят

Гроб, в коем скрыт был Божий сын,
когда пустынные лежат
места, где был он господин.
Зачем снес горечь сих утрат?
Решил проверить в час кручин
он тех, которые твердят,
что будет изгнан сарацин.

Иерусалим, страдая, стонет,

защитников в дорогу гонит.

Тот край священный испокон

зовется Иерусалим.
Есть в том краю, где Бог рожден,
Храм, где он мукой был томим,
есть крест, на коем он казнен,
и гроб, где стал он вновь живым.
Там будет скоро награжден
всяк по достоинствам своим.

Иерусалим, страдая, стонет,

защитников в дорогу гонит.

XI–XII

«…там змеи бегут от голого человека и, прежде чем пить, сплевывают на землю скопившийся за день яд. Там пантера, поев мяса, спит три дня и три ночи, и дыхание ее во сне так чисто и приятно, что звери сбегаются и часами сидят, забыв распри, вокруг спящей пантеры. Там единорог, когда его преследуют, бежит к людям в деревню, а не в лес, и безошибочно находит в какой-нибудь хижине девственницу, чтобы во свое спасение доверчиво положить ей на грудь свою большую печальную голову. Там тень гиены не дает лаять собакам, затыкая им по ночам пасть ужасным страхом, а гуси родятся на зеленом дереве, почему их можно есть, не ожидая Поста, ведь гуси те от рождения постные. Там на краю горячей песчаной пустыни можно встретить ужасного монтикэра. У него три ряда зубов, которые входят один между других, а лицо и уши у такого монтикэра человеческие. А глаза голубые, того цвета, что зовется венетским. А тело как у льва, а на кончике хвоста жало, ядовитое, как слюна храмовников.

– Клянусь всевышним, истинно так! – торжествующе взревел барон Теодульф, и в его голосе прозвучали и горн, и боевая труба. – Монтикэр необычайно подвижен и обожает завалявшееся человеческое мясо, как… – Барон только сверкнул своим единственным глазом, но все в корчме поняли, кого он имел в виду.

Теперь тишина в корчме сгустилась настолько, что ужаснувшаяся девушка-тоза замерла с полным кувшином в руках, не решаясь приблизиться.