Тайный дневник Натальи Гончаровой

– Перечитывая вашу «Полтаву», я пришла в такое недоумение от этой невероятной истории любви дряхлого Кочубея и совсем юной Марии, что решила поискать в литературе сходный редчайший случай; мне удалось обнаружить только произведение Джейн Остин, датированное одна тысяча восемьсот одиннадцатым годом, «Разум и чувство», в котором шестнадцатилетняя девушка влюбляется в тридцатипятилетнего мужчину; но это еще как-то допустимо.

Потом я подумала, что вы решили подражать Шекспиру в «Отелло», где юная прекрасная Дездемона покорена старым мавром.

Но когда вы описываете любовную страсть Марии к старику Мазепе, это комично, вернее, трагично! Разве он не бывший боевой товарищ ее папы? Это уже не любовь, Александр, а почти инцест… – со смехом заключила я.

Александру мой юмор пришелся не по вкусу.

– Вы жестоки, Наталья.

– А разве вы не ведете себя как отъявленный бесстыдник и хам, когда бесконечно обманываете меня направо и налево? Однажды вы пожалеете, что так унижали меня; конечно, вы можете поставить мне в укор множество недостатков: необразованная, легкомысленная, расточительная, пустая и все в таком роде… Но я-то верная жена, и не только верная, но высоконравственная и твердая в своих ценностях и убеждениях, даже если они не настолько духовны, как ваши. Или вы полагаете, что стоите выше любой критики?

– Разумеется, нет.

– На самом деле вы противоречите самому себе. Посмотрите на свой путь: когда-то вы были пламенным революционным поэтом, автором строк, способных воодушевить юные сердца; для противников существующего режима, которым власти затыкали рот, вы были символом и надеждой мятежного духа. И посмотрите, что с вами стало, бедный мой Саша, после возвращения в Санкт-Петербург царь призвал вас к себе, и вы склонились перед ним, как король Священной римской империи Генрих Четвертый, который принес покаяние папе Григорию Седьмому во дворце в Каноссе!

Раз уж мы сцепились в настоящем сведении счетов, я решилась подвергнуть сомнению его политические убеждения.

– Мало-помалу вы меняетесь, вы позабыли ваши прежние прекрасные и великодушные идеи, вы стали вхожи к императору; при малейших финансовых затруднениях вы обращаетесь к нему за милостыней.

Вы революционер в прокуренных и провонявших алкоголем трактирах, а в светских гостиных вы угодливый придворный! Какие перемены, Александр! По примеру английского поэта Байрона вы выступаете за независимость греков от турецкого гнета и диктатуры, но при этом отказываете в том же полякам по отношению к нам, русским! Почему? У вас любопытное и очень выборочное представление о свободе. Я наивно полагала, что понятие Независимости является всеобъемлющей ценностью, но, как видно, ошибалась. Как вы часто и справедливо мне говорили, мы, женщины, ничего не смыслим в политике! Вы даже призывали уничтожить всех поляков, вспомните ваши собственные слова: «убейте их!» Конечно, вы были пьяны, что служит вам извинением.

Вы утверждали, что речь идет о внутренних славянских делах, и Запад не должен в них вмешиваться. Даже ваши самые близкие друзья заметили это: вы странным образом переменились; они посмеиваются и подозревают, что постоянные визиты к императору вскружили вам голову. Пушкин-либерал, Пушкин-мятежник превратился в ревностного придворного! – закончила я, смеясь.

– И вы тоже переменились! Сменили свои дорогостоящие французские платья на прокурорскую мантию. Вы великолепны, мадам профессор нравов и морали!

Наши семейные ссоры походили на столкновения римских гладиаторов; наш дом стал ареной, а дети, няня и прислуга – зрителями, пытавшимися сохранять нейтралитет.

Один из нас должен был погибнуть в силу обстоятельств, вернее, в силу их показной театральности. Никакой Цезарь не появится, чтобы воздеть большой палец вверх.

Все уловки годились, чтобы доказать свою правоту, особенно продиктованные злонамеренностью; ах, злонамеренность, какое ты наслаждение!

Прекрасно зная, что ты неправа, с дерзко невинным видом утверждать обратное, прибегая к диалектике, основанной на софизмах. Вот настоящая медовая конфетка, которую можно долго смаковать.

Какое удовольствие видеть, как взбешенный Александр кричит, ругается, почти без сил, чуть ли не на грани апоплексического удара, слушая мою возмутительную ложь; он начинал багроветь, лепетать, задыхаться.

В этом был привкус отмщения; отмщения за всезнание, которым он кичился, за его наставнический тон, за неуместное самодовольство, когда речь заходила о его мастерстве, за вечные отсылки к его жизненному опыту и, наконец, за манеру всегда выпячивать собственную личность:

– Я, мне, Я, я сделал, Я, я написал…

Вот уж воистину раздутое «Я»!

В раздражении Александр не удержался, выпалив:

– Я в твоем возрасте…

Едва произнеся эти слова, он спохватился… Получилось, он сам себя высек, вернее, протянул мне розги! Все было верно: когда мне исполнилось семнадцать, ему стукнуло тридцать; подобные высказывания подчеркивали нашу разницу в возрасте, в то время как он всегда пытался, хоть и безуспешно, ее всячески скрадывать.