Тайный год

Побродив по крепостному двору, осмотрев всё своими ухватистыми вездесущими глазами, отогнав незлой плюхой келаря Савлука с его жалобами на стрельцов, тайно пьющих сивогар на гауптвахте, направился в главную залу, где в ларях томились привезённые сыскарями Нилы. И сердце радостно играло, трепетно взмывало и опадало, как перед всяким сыском. Вернёт, вернёт он свои камни, перстни, самородок, книгу! Господь не попустит вору уйти от кары!

Неслышно вкрались в залу. Сторожевые стрельцы отпущены беззвучным взмахом руки. Арапышев и Третьяк Скуратов застыли среди гробовидных ларей, не зная, что делать, как царь задумал вести дело, каким макаром собирается «через обвонь» выяснять грабилу.

Арапышев заикнулся было шёпотом:

– Государь, позволь… – но он молча дал снять с себя тулуп, прошёлся между ларями (крышки приоткрыты на ладонь), напитываясь игривой злостью и ощущая трепетный прилив сил, как обычно перед правежом.

Перевернув клюку, нанёс рукоятью несколько ударов по крышкам, после чего внятно и зычно провозгласил:

– Я, царь и великий князь всея Руси Иоанн Васильевич, буду дознавать, кто из вас дерзнул напасть на меня на лесной дороге, ограбить и обидеть! Если вор признается сам, то будет наказан, но избежит смерти! – Переждал молчание и с заметной угрозой возвысил голос: – Тогда делать, что приказано! А ну, подай голос! – хлопнул по первому ящику. Оттуда что-то булькнуло.

Так прошёлся клюкой по всем ларям – убедиться, все ли ещё живы, не то, если подохнет настоящий вор, от других, сколько их ни жги, ни пытай, ничего не добьёшься, ибо на мёртвых и суда нет, и стыдобы они не имут!

Под крышками все живы – отозвались на разные голоса.

Тогда тихо установился на коленях возле крайнего ларя, сдвинул крышку, сунул нос в щель и начал резко и глубоко втягивать воздух, надеясь на свой тонкий нюх.

Потной обвони много, но не такой, не той… Та была жгуча, кожана, копчёна!..

Резко столкнул крышку. В ларе – мосластый и ногастый парень. Лежит, вытянув руки вдоль тела, глядя в потолок, не смея шевельнуться. Нет, не он… Те воры были ростом поменьше и постарше – матёрые середовичи, а этот – щенок, маламзя зелёная…

Парень смотрел глазами, полными страха, что-то лепетал пересохшим ртом.

– А ну, ори во весь голос: «Здеся бздюх притаился!» Ну, вопи! – приказал, чтобы услышать голос: Нилушка именно так кричал той проклятой ночью.

– Че… го?.. – От страха парень заикнулся и умолк.

– Кричи, что велено!

Парень, срываясь, крикнул пронзительно, почти визжа.

Нет, не тот…

– Вылазь – и туда… – кивнул на дверные проёмы, ведущие из главной залы в домовую церковь. – Да смотри у меня, образов со стен не сопри!

Не вставая с колен, подобрался ко второму ларю, припал носом к щели и быстро, со свистом втянул воздух, но кроме чесночного духа и мужицкой простой потной вони ничего не унюхал. Утёр брезгливо нос и велел сыскарям снять крышку.

В ларе помещён благообразный старик с белыми волосами, расчёсанной надвое бородой и утиным носом. Руки уложены по-покойницки на груди.

«Нет… И дух не тот… И седых волос не было… Что-то очень уж ухожен… Из несториан, что ли?»

С подозрением сунул руку старику за пазуху – так и есть: нет креста!

– Кто таков? Какой веры? Почему без креста?

– Христоверы мы. Иисус креста не носил, не велел, и мы не носим…

Не вдаваясь в эту ересь, приказал:

– А ну кричи: «Не рюхай, прирежу»!

– Такие слова Господь запрещает.

– Говори, не то языка лишу! Будешь Господу немым служить!

Старик крикнул. Но голос был не похож: надтреснут и слаб. И нос не тот, блямбой, а у вора был кос и чуть на сторону свёрнут. И коптильней не несёт. И веры своей старой держится, а такие не грабят на дорогах – грехи творят всё больше нововерцы вроде Матвея Башкина и Феодоськи Косого, коих Мисаил Сукин всех скопом «безверным зверьём» ругает.

– Это кого вы притащили? Где у вас глаза? Какой из него охотник, какой коптильщик? – с неудовольствием воззрился на сыскарей.

Те забормотали что-то вроде того, что Нилом зовут, возле коптилен был задержан, с тела здоров, мало ли, лучше взять, чем упустить…

Отмахнулся, велел вытащить старика и увести с глаз долой.

В третьем ящике шевеление началось ещё до того, как приблизился.

При обнюхе щели был учуян явный запах мочи.

Резко столкнул крышку. Из ларя смотрело омертвелое странное лицо, похожее на женское, но с мужицким упёртым исподлобным взглядом.

– Это – что? Ты кто? Откуда?

– Ненила… Из села Выползево…

– Баба? Баба? – удивился, схватил её за грудь, ощупал, обернулся в гневе к сыскарям: – Баба! Вы что, обезумели? Глаза у вас где – в переду или в заду?

Те замялись. Арапышев смущённо, заплетаясь языком, объяснил:

– Видели, что баба, но дело такое… Третьяк Лукьяныч сказал, что и баба может воровать и грабить не хуже мужика – мол, государь учил, что даже праматерь Евва была первая преступительница… И имя такое, вроде Нила… И коптильней от неё несло за версту… И словили её в мясном ряду на Торжке… И вида могутного… Ну и решили: за лишнего взятого ничего не будет, а за невзятого можно своим горбом, если не жизнью расплатиться!..

Покачал головой: