Тайный год

– Да как же, государь… Прощаешь?.. Меня?.. Блудодея?.. Охальника?.. Да меня повесить мало, нехристя, кромешника злодейного!..

Вернулся на место:

– Я простил тебя! Живи и веселись, но после того, как ты завтра с охраной – с тобой, Третьяк! – поедешь в свой воровской схрон и выдашь всё краденое, кроме одного перстня, коий тоже мною прощён!

Третьяк Скуратов, потерев беспалой рукой щёку, поклонился:

– Будет исполнено!

Нил тоже радостно кивнул, но тут же приуныл, услышав:

– Но не прощаю тебе, Нил, зуба Антипы Великого! Его простить – не в моих силах! Ты давно отхожее место чистил? Летом? Вот, отправляйся в свою помойную яму и вычёрпывай её до тех пор, пока не обнаружишь святой зуб. Заодно и обжёвок письма выуди. Только так твой грех искупить! Не найдёшь – в яме останешься. Ясно? Будешь знать, как великую святыню в кал выбрасывать!

– Дак… Там же… поди… того… обледенело всё?.. – уставился на царя Нил.

Назидательно поднял клюку:

– Ну так что ж? Любишь грешить – люби и грехи замаливать! Будешь льдовое дерьмо киркой скалывать, в ведре к огню носить, растапливать, искать…

Третьяк уточнил: мужик должен сперва грабленое вернуть, а потом зуб найти? – на что ядовито ощерился:

– А ты сам как мозгуешь? – Третьяк думал, что вначале грабленое. – Правильно, а как иначе? Если он зуба не найдёт – то в отхожем месте будет куковать до Страшного суда! Вначале грабленое вернуть, а там Матушка-Заступница решит! А теперь, бздюх, дёру! Ноддди! – со смехом закричал так громко и заливисто, что стрельцы стали заглядывать в двери. Представив, как Нилушка, по шею в яме, долбит кайлом смёрзки кала, весело приказал: – Пока в подвал его, пусть там ждёт, а сразу после Михайлова дня езжайте! Я опись краденого дам, по бумаге всё примешь! Книгу золотую особливо. А после уже пусть зуб Антипы Великого ищет… Славно мы потрудились! Я иду на бой с постелями, на отдых, а вы, ежели желаете, можете попариться, у Шлосера баня целый день нагрета. И ему бы не мешало, зело вонюч… – повёл носом в сторону Нилушки. – Прощать – так прощать!

Опёрся на руку Арапышева и шатко двинулся из залы, по дороге вдруг тихо прошептав сыскарю на ухо:

– Ежели бы ты, Кузема, добро воровское вместе с золотой кольчугой не привёз – не сносить бы тебе головы! Стал бы моим вечным опальником! Или вообще примкнул бы к тем, кто выбыл из жизни не по своей воле!

Арапышев рывком склонился, скрыл лицо:

– Как будет угодно великому государю! Моя голова принадлежит тебе, как и всё в этом мире!

– Мне? Что мне? – вдруг всполошился, словно Арапышев наступил на какую-то болезненную, далеко спрятанную мысль. – Этот мир? Мне? Нет! Этот мир – Божий, и ничей более! А мы у Него в скоморохах ходим: кто – в главных, кто – в лю́бых, кто – в малых! Наш мир суть книга, писанная Господом, а мы её читчики! И тот, кто читать не умеет или не желает, – уходит на тот свет тугодумом и будет там стоять, как безмозглый баран, и молча на святого Петра пялиться! – Арапышев почтительно слушал, покорно опустив глаза, хотя в душе гулял сквозняк смятения, а сердце сжималось в гармошку от плохих предчувствий. – Ну, идите, а я на покой до вечера!.. Петуху уже рубили башку? Нет ещё? – спросил напоследок. Какой же Михайлов день без рубки петушьей головы в дар дворовым духам? И дед Иван, и батюшка Василий принародно рубили бошки петелам на Красной площади, а вот его увольте, он крови не брат, и видеть не желает!

…Проснувшись к вечеру, лежал, приходя в себя после краткого сна, где с огромной высоты, с крыши собора, смотрел на дымы горящего Новгорода, а рядом на кресте сидел громадный, с павлина, голубь и косил на него недобрым острым круглым грозным зраком, пощёлкивал орлиным гнутым клювом.

Потом стала различима болтовня из предкелья – Прошка неверным подпитым голосом бубнил:

– Пф… Уффф… Всюду!.. А что? Разрешено! Братчины! У людей вёдрами запасено… Праздные дни! И у всех – свой сивогар! У кумы лапша хороша! И пироги знатные, с боровиком… Все щёлкают, едят, да ещё сожрать галдят! Эх, сбитень-сбитенёк… – а Ониська робко спрашивал, как это умудряются людишки столько сивогара нагонять втихаря? Ведь воспрещено!

«Как же, запретишь им!»

Но вид ларей и сундуков, едва видных в полутьме у стен, успокаивал. И уворованное Нилушкой будет возвращено, если только земля не разверзнется, чего тоже ожидать можно: даже в самый ясный день может грянуть гром и гроза, и потеряешь всё – войско, подданных, державу! Всё в руках Божьих!

«А как истово пёс Бомелий пытался вытеснить меня за море! Пророчил – быть-де тебе аглицким королём! А я уши развесил, слюной капал, словно собачонка на жирный куш! Чего только ни делал, чтобы вынудить Елизавету ответить по-королевски, как равному! И льготы у аглицких купцов отбирал, и аптекарей с рудознатцами и золотоварами изгонял, и меха запрещал в Англию продавать, и посланников взаперти держал – ни в какую!

Из-за двери послышались звуки свары, крики Ониськи:

– Дядя, власья пусти бы! Больно! – и ответную ругань Прошки: