Тайный год

– Ну и ладно. Мне они не нужны, пусть Ивашка с ними колготится. Чтоб только не напился до риз раньше времени! О Господи! И это плод моих чресел! Одеваться! Урды свежей подай! Мыться! Баню? Нет, не пойду, сердце щемит! В бочку воды нагони, погорячее! Где эти сукины оборвыши, слуги? Не дозваться!

Биркин дёрнулся:

– Слушаюсь! Да, вот ещё: другой сынок, царевич Феодор, прислал поздравить. Сам приехать не может – занедужил…

– Прячется, верно… А может, и взаправду простыл по богомольям… Тако ли юноше и будущему царю пристало – по обителям без конца таскаться?.. Слишком он для правителя слаб и мягок – иногда надо и топор поднять, а он этого не может! – про себя думая, что Феодор не постигает, бедненький, что Христова вера для людей, а не для стран Господом нам дана, и, ею руководясь, державы не удержишь: что это будет, ежели царь начнёт раздавать казну нищим, коих целый свет, да щёки подставлять кому ни попадя, да врагов своих возлюблять, а не истреблять? Живо всего лишишься!..

Пока Биркин ходил искать слуг (нашёлся только Ониська, не очень твёрдый в ногах, Прошка дрыхнул под лавкой), размеренно и расслабленно, как бывает после удачной работы, думал: то, что лошадь Нилушки сжевала его злополучное письмо аглицкой королеве, а её письмо сожгла молния – ясные знаки: державу бросать нельзя!

И крестовый поход в Палестины отложить придётся. Вот если королева Елизавета откликнется, в союз войдёт, поможет Европию с двух сторон сжать и хотя бы на деньги растрясти, если монархи раскошелятся, солдат выставят, в долю войдут – может быть толк из похода. Но скупы сии скнипы коронатые – талера не вытрясешь, прав Мисаил Сукин. Жар чужими руками загребать – это да, любимое дело, а самим шевельнуться – ни в какую!.. Да, а где Сукин? Его, чего доброго, попы в трапезной покалечат за ядовитый язык, если он сам, раньше напившись, им по клобукам не надаёт почём зря!

– Где протоиерей Мисаил?

– В большой зале, с митрополитом Иоасафом, в углу. Разорялся, что с голоду помирает, – я его и посадил, – отозвался Биркин из мыленки, где без слуг готовил воду для царя, отчего келью заволокло свежим колючим еловым духом.

– И ладно, пусть. Только стрельца приставь доглядывать, а то буен бывает в подпитии. А в крепости чего?

– Много уж того… мордой в снег… – подал голос вошедший Шиш и помог Биркину перетащить царя из постелей в бочку с душистой водой.

Кряхтя под мочалой, слушал болтовню полупьяного Шиша о том, что к великому уму Диогенусу в бочку уличная оторва залезла, отчего вода вылилась, а ум закричал, что он теперь все тайны мира проник: все беды – от баб!

Хотел было напоминать, что ум Диогенус сидел в пустой бочке, а в бочке с водой пребывал другой мудрый ум, Архимедус, да какая разница? Бог с ними, с их умами и бочками, – со своими бы грехами да бадьями управиться!

Сидеть было жарко, давило под сердцем. Тогда Шиш с Биркиным выволокли его из воды, вытерли, обернули колени козьим пухом, вымоченным в капустном отваре, хотели стричь ногти, но он, увидев кусачки-бокорезы, забеспокоился и отменил стрижку, не дав отрезать непомерно длинный ноготь на мизинце, – Биркин сказал, что в Венеции такие ногти теперь только простолюдины отращивают:

– А плевать я хотел на Венецию! – ответил, ибо длинный ноготь был весьма полезен: соли подсыпать, бабу пощекотать, охальника царапнуть, сургуч поддеть, письмо вскрыть, в дверь поскрестись, порошок принять (Бомелий только так и отмеривал снадобья, будучи уверен, что человеку лечебного зелья ровно столько надобно, сколько его мизинный ноготь вместить может).

Дал себя отнести в келью, одеть. Приказал подать тикающее «немецкое яйцо».

– А это что за притча? – спросил Биркин, увидев на полке кусочек чего-то зелёного, похожего на пахучую смолу.

– Это Ахмет-хан привёз… Трава хаш. Поджигать и нюхать. Давай сюда! – Рассовал всё поданное по кисам и вшитым корманцам, вечно чем-то набитым: в детстве – игрульками, сластями, потом – кастетами, ножами, монетами, позже – перстнями, кольцами, камнями и вообще всем, что под руку попадалось. Отпер шкатун, показать Шишу с Биркиным кольчугу, думая вслух: – Что с ней делать? Отдать хозяину, князю Масальскому, надо бы, а жаль!

– Не будет хозяина – и отдавать некому, – сунулся с ловкой подсказкой Шиш, а Биркин думал, что и задушевного разговора с хозяином будет достаточно: война на носу, каждая копейка в цене – неужто князь Масальский для общего дела кольчугой не пожертвует?

– В ларях тоже его добро, – искоса глянул на сундуки. – Ну, и это тоже… пожертвовать на благое… Святое дело… Всё равно уж украдено… У него, небось, ещё много по закромам заложено, не обеднеет… Они, Масальские, сродни мне через черниговскую ветвь…

Начали осторожный спуск по лестнице: Шиш снизу оберегал, Биркин сверху поддерживал. Под охи и кряхи добрались до большой трапезной – слуги как раз заносили карпа, запечённого со щавелем.