– Он внимает искренним молитвам, помогает честным душам! Когда к нашим пределам подступил хан Батый и вся Русь молила Господа пронести мимо чашу сию, то Господь послал архангела Михаила к Батыю с приказом уходить из святых пределов, что хан и сделал!
– Ну да, как же!.. Отсель ушёл, а Киев-то пожёг! Лучше б уж Новгород разорил – нам бы не пришлось вожжаться! – с пьяной уверенностью кивнул Третьяк, что вызвало насмешливый ответ:
– Если б Батый разорил Новгород – нам бы что досталось?.. Что осталось?.. – отчего Третьяк затих, словно ослеплённый царской мудростью.
Слуги внесли жареные калачи, битые караваи из пшена, расстегаи, кулебяки, пряжные пироги.
Следом прибежали стрельцы сообщить: в большой трапезной – тарарам, отец Мисаил Сукин, пережрав разного питья, разошёлся вовсю и громит всё кругом, ругая причт продажным скотом и брюхатыми ехиднами, – как со священной персоной поступить?
– А никак! Какие братчины без дурачины? Пусть себе! – отмахнулся, велев, если уж слишком старик разорится, скрутить и положить куда-нибудь до утра: – Да не в погреб, помёрзнет! В тёплый закут! И воды жбан! И помойную бадейку, не то обгадит всё кругом, конь столетний!
После выпитых чаш языки размякли, начали виться беседы.
Отведав (после Шиша) пирога с морковью, прошёлся за спинами, припадая то к одному, то к другому плечу, говоря что-то ласкательное, сам же чутко улавливая, о чём шепчутся гости.
Вот Арапышев толкует Третьяку Скуратову:
– Ежели подобные дела имели уже приговоры, то судьи дальше не разбирают, приговор списывают – и дело с концом! – на что бурый от выпитого Третьяк показывает замысловатый кукиш трёхпалой рукой:
– Вот тебе суд! И слова царского достаточно для всякого приговора, чего бумагомарание разводить! – а Биркин вставляет:
– Да и не след мздоимца сразу ловить, как заметили за ним хищу! Надо за ним следить, дать ему навороваться, разбогатеть, а потом одним махом накрыть и выжать как губку! И казне прибыток, и грех наказан, и польза всем! Сам всё принесёт и отдаст, лишь бы живу быть!..
Шлосер и доктор Элмс рассуждают о выдвижных полках для аптек:
– Эта полк-ка аус дер ванд[225]
, выход-дить и опратна в стен заход-дить, Хайдельберх апотеке так, – показывал немец рукой; брит, раскрасневшись, отвечал:– Йес… Ай андестенд… Оф корс…[226]
Саид-хан с Бугой что-то бубнят меж собой по-татарски.
Не укрылось и то, что молодой Данила Принс весьма резво управляется с едой, время от времени таща впрок за пазуху кусок пирога или сдобу. Усмехнулся, схватил с подноса крендель, кинул Принсу:
– И это бери, пригодится! Молодость обжорлива!
Гости захохотали. Принс покраснел, но крендель взял, неуверенно сунул куда-то под стол, прошептав:
– Благодарю, великий государь!
А он уже перешёл в другой конец – там рисовщик Угрь и распевщик Голышев говорили про какую-то рогожу. Заметив его внимание, Угрь запальчиво пояснил:
– Мы, государь, рай нарисовали на рогоже, хотим её протянуть за детьми, когда они придут твой канон петь. Красиво будет!
Потрепал рисовщика за грязное ухо:
– Рай – в голосах, а не в рожах рогожных… А известно ли тебе, Угрь, о яичной краске, коей на стенах рисуют? Мне дворец на Петровке размалевать не помешает. Есть такая италийская краска для стен, «фрешка» называемая. Слышал? Нет? – И объяснил: надо желтки яиц смешать с дождевой водой и винным уксусом, добавить толчёные цветные песчинки – и готово: рисовать ею надо очень быстро, насечками, ибо краска скоро сохнет. – Оттого имя ей – фрешка, то бишь по-ихнему «свежая».
И был весьма доволен изумлением Угря и других гостей – «сколько чего наш мудрый царь знает!» Переждал ахи восторгов, добавил, что герцоги Сфорца в славном городе Милане этими фрешками все свои дворцы, беседки и даже конюшни обрисовали, а кто они такие, эти Сфорца? Дети башмачников, простолюдины, а род себе выдумали даже не от цезарей или фараонов, а прямо от богов, знаем этих выскочек из быдла, что без меры фырчат и ложных предков по сусекам наскребают!
Но, говоря о красках и богах, продолжал улавливать шёпоты даже с дальних концов стола. Вот Третьяк Скуратов пьяно-глумливо выспрашивает у Принса, отчего посольские австрияки не покупают на Москве подворья, а предпочитают их нанимать, – и сам же с хохотом отвечает:
– А оттого, что вы войны боитесь, дрейфло! Ку́пите – а тут война!.. И дом в помойном ведре, и сам в пеньковой петле! Ха-ха! Уха!..
Да, появилась уха, заволокла трапезную крепким лавровым духом: щучья белая луковая, жёлтая шафрановая белужья, чёрная стерляжья с перцем и корицей, налимья на молоке с гвоздикой.
Велев Шишу попробовать от жёлтого хлёбова, он поел несколько ложек. Видя, что Биркин о чём-то рассеянно думает, тихо спросил:
– Что, Родя? Плохое ли?
– Нет. Твой утренний приказ в соборе озадачил.
Раздражённо отодвинул уху: