Тайный коридор

– Ты пишешь на потребу буржуазной публике, услаждаешь пошлые вкусы малограмотных денежных мешков, страдающих половым бессилием. Поэзия и ты – понятия несопоставимые. Что ты тычешь мне своими «патриотическими песнями»? Это всхлипы пьяных в ресторане, а не патриотизм. Если бы ты бился как мужчина, тебя бы не пристрелили как собаку.

– Можно подумать, ты выпускаешь свои «Секретные расследования» не на потребу буржуазной публике, – резонно возражал Лупанарэ.

– Я добываю журналом деньги, чтобы делать серьезные дела, а ты стараешься только для себя любимого.

– Конечно, печатать свои книжки – это серьезные дела, – язвил Витя. – Ты это делаешь, разумеется, исключительно в интересах общества.

– Я, между прочим, зарабатываю на свои книжки сам, а не клянчу деньги у спонсоров, как ты. И выпускаю не только себя, а, например, еще и Звонарева.

– Алеху мог бы посолиднее выпускать, он настоящий прозаик! А то книжки тоненькие, на плохой бумаге…

– Дай мне бумаги получше. Книга прозы, к твоему сведению, стоит дороже, чем книга стихов. Мне нужно раскрутить журнал, чтобы выпускать приличные книги. Ради этого я готов угодить и буржуям. Но не прислуживать им! Если «Секретные расследования» и бульварный журнал, то не чета тем, в которых ты печатаешься. Для нас слова «Родина», «патриотизм», «православие», «гражданственность», «нравственность» – не пустой звук. Развлекая читателей, мы неуклонно проводим свои идеи. – Сказав это, Кузовков невольно бросил взгляд на письменный стол, где лежали два кавказских номера, что не ускользнуло от Звонарева. Но Лупанарэ еще не знал о содержании № 4–5, поэтому можно было не опасаться его колкости на этот счет.

– У меня тоже есть гражданские стихи, – заявил Витя.

– Прочти хотя бы одно! – предложил Андрей.

– Пожалуйста, – оживился Лупанарэ. Читать свои стихи он любил. «Прощальная»! – объявил он и стал декламировать, размахивая руками, как Пушкин перед Державиным на известном рисунке:

– От Сахалина до Дербента
Был нерушимым наш Союз,
Когда обманом нас втянули
В единый европейский дом.
Отец мой был молотобойцем
И жил не покладая рук,
Но тут пришли американцы
И перевернули все вокруг.
Пытали брата рэкетиры,
Сестренка вышла на панель,
А мать, не веря в справедливость,
Пошла прислуживать в отель…

Хохот прервал его.

– Вот вам его гражданские стихи! – воскликнул Кузовков. – Он даже трагедию умудряется превратить в пошлятину.

– Почему сразу – пошлятина? – отбивался Виктор. – Что же, я должен публицистическими штампами писать: «Развалили великую, процветающую страну, демонтировали социализм, растлили, ввергли в нищету население»? Почему вы не смеетесь, когда читаете у Некрасова: «Там били женщину кнутом, крестьянку молодую»? А ведь можно все это произнести со сладострастной интонацией, и будет совершенно другой эффект! Вы мою «Прощальную» воспринимаете в ерническом духе, а между прочим, есть такой жанр – жалостливые песни. Возьмите, например: «Неужели мамка не узнает своего родимого сынка? В юности меня ты провожала, ой, мамка, мамка, а теперь встречаешь старика!»

– Никаких жалостливых песен у русского народа нет. Есть грустные, есть печальные, а жалостливых нет. Потому что их любят главным образом жестокие люди. Все эти «Неужели мамка не узнает…» и «Постой, паровоз, не стучите, колеса…» придумали уголовники, преимущественно одесского происхождения.

– Но народ же их поет!

– Народ и твои поет, – с усмешкой отпарировал Кузовков. – «Пускай на прощанье споет Лео Сейер: “Уедем отсюда со мной в СССР!”» А еще он поет: «Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже!» Когда перестанут эту дрянь крутить день и ночь напролет, так народ о ней сразу забудет. Через три дня, как твои песни изымут из репертуара, люди, прочитав твое диковинное имя, будут спрашивать себя: «А кто это был такой?»

– И «Когда осыпаются липы» забудут?

– Может, и не забудут. Но будут предпочитать твоим липам «С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист…»

– А вот давай у молодежи спросим! – Лупанарэ повернулся к Катерине. – Скажите, Катенька, что вам больше нравится: мои «Когда осыпаются липы» или в «В прифронтовом лесу» Исаковского?

– Мне больше нравится Валерий Меладзе, – серьезно ответила Катя.

– Понял? – кивнул Кузовков. – Таких песенок слишком много, чтобы какие-то из них нравились больше или меньше.

– Между прочим, не у всякого поэта берут стихи для песен. У тебя, например, не берут.

Витя попал в точку. Это было больное место Кузовкова.

– Да я бы повесился, если бы эти эстрадные уроды их брали! – закричал Андрей, но возмущение его было слишком бурным, чтобы походить на правду.

– Да? А Рубцов бы повесился, если бы услышал «Я буду долго гнать велосипед…» в исполнении Барыкина?

– Отдельные удачи дела не меняют! Поп-музыка уродует поэзию!