Тайный шифр художника

– Знаете, что такое эти принципы? – презрительно хмыкнула она. – Не более чем кумиры, идолы, к которым человек прибегает от бессилия и страха. Костыли для спринтера, ограничители скорости для спорткара, подрезанные крылья, заставляющие ходить пешком там, где можно лететь…

– И какие же принципы у вас? – поинтересовался я.

– У меня их вообще нет, – с гордостью проговорила моя тюремщица. – Желание и целесообразность – вот единственные вещи, которые я признаю. Избегать страданий и получать наслаждения. Речь, разумеется, не только о физических страданиях и наслаждениях – о любых. Долой костыли, да здравствует полет.

– И что же заставляет вас держать меня в этих четырех стенах – желание или целесообразность? – поинтересовался я, всем своим видом изображая уверенность и бесстрашие. Хотя на самом деле мне было страшно чуть не до обморока. Но показывать этого было никак нельзя.

Вместо ответа она поставила рядом со мной поднос.

– Ешьте. Белое пюре – это суфле из рябчика, зеленое – протертые овощи, золотистое – ананасовый крем. Сок и лепешки, думаю, в представлении не нуждаются.

Я взял лепешкой немного суфле, демонстрируя готовность к конструктивному диалогу: требуется, чтобы я поел, – пожалуйста, но рассчитываю получить что-нибудь взамен – информацию то бишь. И хотя правила игры устанавливал не я, надежда на выигрыш во мне все-таки еще жила. А что? Не убили, не на органы пустить собираются – уже неплохо. Ну а там поглядим, что будет.

– Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй, – процитировал я как можно более весело. – Меню с намеком на что-то?

Она удивленно вскинула совершенную бровь:

– Помилуйте, конечно, нет. Случайно так вышло. И вас, простите, трудно назвать буржуем, равно как ваши манипуляции с кассетами нельзя назвать бизнесом. Впрочем, в вашей стране делать настоящий бизнес не умеют. Украсть вагон водки, выпить, сдать бутылки, деньги пропить – вот он, бизнес по-русски.

– Можно подумать, что вы сами не из России, – парировал я.

– Я этническая немка, – презрительно заявила дама. – Вы еще Екатерину Великую русской назовите.

– Сама она как раз не стеснялась называть себя русской. – Я пожал плечами и зачерпнул еще суфле. А затем решил пустить, так сказать, пробный шар: – К тому же деньги я делаю не только на кассетах. Кроме этого, я торгую произведениями искусства.

Она рассмеялась, молодо и звонко, обнажив ряд ровных белых зубов. Сейчас от нее просто веяло молодостью, жаждой жизни и каким-то животным магнетизмом.

– Вот чего у вас, Феофан, не отнять, так это чувства юмора. Вы еще скажите, что оказываете информационные услуги представителям новой российской бизнес-формации.

Выходит, она в курсе моих дел, причем всех. Впрочем, ничего удивительного.

– По российским меркам я неплохо на этом заработал, – с не меньшим апломбом заявил я, – поэтому…

– По российским меркам… – презрительно усмехнулась она. – Ну да, по меркам страны, где отродясь слаще морковки ничего не ели… Россия испокон веков была нищей, нищей она и останется. Не тешьте себя надеждой, что большие дяди пустят вас поиграть с ними в «Монополию». Рылом не вышли лезть в европейский калашный ряд. Пока стоят ваши церкви, а нищим подают милостыню, пока старушкам уступают места в метро, а ветеранов войны, которую в цивилизованном мире давно забыли как дурной сон, поздравляют с годовщиной победы полувековой давности – до тех пор на вас будут смотреть, как вы сами смотрите на монголов и прочих чурок. И твои жалкие несколько тысяч долларов – такая мелочь, что и упоминать стыдно.

– Мы уже на «ты»? – поднял я брови. – Как мило.

Она изящно присела на корточки, затем опустилась на пол и насмешливо взглянула на меня:

– Вообще говоря, Феофан, ты мне во внуки годишься, так что «ты» с моей стороны более чем оправданно. Если уж ты так цепляешься за все эти смешные условности.

– Не гоните, – отмахнулся я. – Тоже мне, бабушка. Сколько вам? Тридцать, ну максимум тридцать пять…

Она опять рассмеялась, да так радостно, словно я ей за красивые глаза миллион баксов подарил. Кстати, сейчас ее глаза были по-настоящему красивы: искристые, льдисто-голубые, с глубокими сапфировыми переливами.

– Ты мне безбожно льстишь, хотя сам этого не знаешь, – добродушно сообщила она. – Но тем дороже комплимент, чем он искреннее. Тридцать, мой дорогой, мне было в год, когда Никита Сергеевич по трибуне ботинком стучал.

Я уставился на нее как на привидение. Шестьдесят минус тридцать равно тридцать, девяносто три минус тридцать…

– Не веришь? – Она торжествующе улыбалась. Не успел я глазом моргнуть, как она оказалась рядом. – Глаза могут обманывать, а руки? Пальцы? – Она схватила мою руку и положила себе на грудь. Грудь у нее была небольшая, но упругая, молодая. – А губы?

Она буквально впилась в мои губы поцелуем. От ее кожи пахло какими-то восточными благовониями со свежими оттенками мяты и каких-то еще трав, может, базилика или лаванды… А губы ее были мягкими, податливыми… и юными. Черт побери!

– Но это факт, Феофан. Я старше тебя на… – она нахмурилась, – тридцать шесть лет. Мне шестьдесят три.