Надо сказать, что теми временами разговор о Северге никому из жителей таёжного края в диковинку не был. Народ тогда в основном промышлял лесом, и случалось, конечно, терялся иной охотник либо шишкователь в смурых дебрях урмана. Бывало, что и грибница-ягодница, излишне добычливая, захаживала себя по ельникам да марям до полной потери.
Ну а нынче? Разве нынче никто не теряется? Однако и в голову никому не приходит пенять на всякую там нечисть. В те же поры все таёжные напасти сваливались на упомянутую Севергу, на владычицу какого-то якобы жизненного провала. В народе верилось, будто бы ведьма эта, время от времени, всплывала из владений своих потуземельных через Шумаркову слоть. Вылезала на плавник, который на мочажине той и поныне лежит не тонет, перекидывалась чёрной совою, перелетала ею топь да береговую недоступность, чтобы, колдовской волею своей, полонить заблудшего в урмане человека и приноровить его к нужному ей ремеслу.
Кому-то удавалось обхитрить колдунью – к людям воротиться. Только вспомнить да рассказывать, о чём бы надо, он не мог. Так себе: полохнёт память ярким лоскутом и тут же выцветет. Иного же кого Северга сама гнала в три шеи; того, кто оказывался дурнее кривой сохи. До дому, однако, не доходил такой кривосоха. Становился в тайге лешим либо кикиморой.
Для избранного же владычицей человека выход из провала якобы имелся, только отворён он был в совсем иную жизнь. Где он находился, тот выход? Какая за ним судьба поджидала полонянина? Северга про то никому не докладывала.
Народ ей был необходим будто бы для того, чтобы с его подмогою творить ведьме во владениях своих какие-то секреты. Этих умозрений держались не все таёжники. Некоторые полагали, что владычица, среди уводимых ею людей, подыскивала всего лишь одного способника, который не вот бы взял и создал для неё секрет, а способствовал бы открыть готовую тайну, которая не давалась ведьме Бог знает с каких времён.
Ну и вот.
Не то какой-то обидчивый лешак, досадуя на владычицу за свою испорченную жизнь, постарался перевстретить в тайге бывшего свояка да нашептать ему что почём? Не то кикимора болотная откровенничала с водяным да была подслушана кем-то случайным? Определи теперь. А только по народу, как рябь по воде, пошла и пошла нашёптываться сказка о том, что Северга будто бы намерена, способностью подыскиваемого ею разумника, познать тайну Алатырь-камня.
Хотя смутно, да и теперь ещё помнится таёжными людьми заклинание, которое творилось стариками на случай пропажи в урмане охотного человека:
И опять же… Где тот океан? Где тот остров? Какую для себя выгоду надеялась добыть владычица жизненного провала, познавши тайну Алатырь-камня? Кто нам возьмётся всё это объяснить?
Ну ладно. Пущай покуда всё остаётся как есть, а мы воротимся во двор деда Корявы.
Со слов ли, с хохоту ли шаловатой Устеньки, а вроде бы как все разом прозрели, а то наоборот – ослепли. Одним словом, напала на людей какая-то душевная слабость: ну, сани, ну, стоят, ничего себе – хорошие сани. Только есть ли нужда рубахи из-за этого рвать? Надо подождать, какими из-под Егоровых рук следующие козырки выпорхнут. Тогда можно будет и кошелем потрясти…
Вот по таким по гладким думам и разъехалась ярмарка. Серебруха же остатным вечером во дворе своём долго кормил резными санными боковинами да глянцевитыми полозьями прожорливый костерок. Смотрели сыздали на тот малый пожар большекуликинцы и невесёлые думы свои перемалывали досадливыми языками:
– Это ему Устенька подладила – за дочкины муки.
– А так ему и надо: не пляши перед хромым…
– А ты, коза, не лезь под образа… Егор ли повинен в том, что заикатка душу свою перед ним готова расстелить?
– Губа – не дура…
Вот чего на Сибири возами наскубили, так это присловий да поговорок: что ни словцо, то копьецо.
Сладил Серебруха другие сани, и опять ярмарка налетела.
– Ну, могё-ошь! Ну, ма-астер! Интерес берёт поглядеть, на что ты дальше будешь способен. Вот тогда уж – по рукам…
На третьи сани какой-то хлюст глянул и говорит: