Таёжная кладовая. Сибирские сказы

На том Егор и заведовал – в думу кинулся. Всё реже стал бывать в настоящих днях. Всё чаще стал искать себя в ясном былом либо в тёмном будущем.

И стал, как говорят, наш Клим – ни лапоть, ни пим; и сделался Клим – хоть собакам кинь…

Ну а те, которые изводились частушками, принялись нашёптывать Серебрухе:

– Это безъязыкая ведьма со своей шалавой матерью загубила твою работу. Они и тебя на нет изведут.

Набрал Егор того шёпоту полную голову, и далось ему, что сам он к такому выводу пришёл. Как-то на Масленой выпил, перевалился хмельной головою через огородние прясла и давай шуметь:

– Ведьма! Перепой свою поганую песню. Не то я тебя самуё перепою…

Да. Язык – не камень. Он размашисто бьёт – не отсторонишься.

Взговорилася
Яга Змиевна,
на Югону-свет
зря соколицей:
– Я, владычица
земли Адома,
из воды могу
высекать огонь,
из огня того
своей волею
сотворять и смерть,
и дыхание…

С того дня всё чаще стал переваливаться Егор через прясла хмельной головой, всё чаще грозиться:

– Перепой песню!..

Кроме хулы-обиды, Яся принимала на душу ещё и ту боль, которая скатывала Серебруху под гору жизни. И оттого ещё лихорадило её, что торопилась она прикинуть, как бы половчее опередить ей Егора, чтобы принять на себя окончательный его удар.

Давно бросила она разводить напевы. А ежели когда и подавала голос, тоска в нём была столь безысходной, что скотина и та впадала в беспокойство – вроде как надвигалось на небо полное затмение.

Один раз перетерпела деревня это «затмение», другой раз переморщилась, а уж в третий раз – на месте Ясиного двора только чудом пустырь не случился. Так и скончались Пичугины песни.

А тут как-то вышла она на крылечко – глянуть, не Егор ли спьяну кличет её. Голос послышался. Вышла, а никого нету. Зима, над которой собирался Серебруха птицею взлететь, давно минула. На дворе лето красное, заря вечерняя; комар-толкунец хоровод затеял – так и норовит всем игрищем в глаза кинуться.

Стоит Пичуга, отмахивается от комара и примечает краем глаза: тень её, что маковицей перекинулась через огородные прясла, голову подняла. Помедлила тень и вспорхнула на жёрдочку чёрной совою. Повела Яся головой – тень как тень, лежит как лежала. Что за насыл?! Не хватало ещё свихнуться.

Приотвернулась Пичуга – сама косится в сторону прясел. Опять вспорхнула тень совою, на колышек уселась и давай крылом звать: иди, дескать, сюда – дело есть.

Ясе дурно сделалось: села она на ступеньку. А сова манит. Насилилась девка, поднялась, не чуя ног, пошла на зов. Перьястая же махнула крыльями, и… понесло её в сторону реки. Сама оглядывается: не отставай, дескать.

Идёт Яся, и такое у неё понятие о себе, точно успела она когда-то очутиться на том свете и нет нужды бояться, поскольку два раза никому ещё помирать не доводилось.

Вот и ладно.

Совушка за реку, и Яся за реку, чёрная в тайгу, и Пичуга следом, та до Шумарковой слоти, и эту подгонять не надо.

Вот она и мочажина. А час поздний. Туман. Сова в туман, и Яся вокруг болота не кинулась. Сошла, ровно сплыла с высокого берега. Только дивится тому, что ноги её босые не топнут в трясине и даже охлады не чуют, вроде под нею стелется прослойка восходящего тепла. Вот он и плавник. Чёрная сова лупает с него глазищами, сама клювом чего-то скубит.

Прислушалась Яся.

– Алатырь-рь, Алатырь-рь, – повторяет, как спрашивает: знаешь ли ты, мол, о чём я речь веду?

Ну а чего такого особенного могла знать Пичуга о том камне? Только и слыхала, как большекуликинские рукодельницы пели на девичниках:

Как на море-океяне
да на острове Буяне
Алатырь-камень полёг…

Те слова и постаралась Пичуга оживить в уме. Перьястая же наклонила голову так, словно прислушалась к Ясиному нутру.

«Не то ей дано понимать, о чём я мыслю?» – подивилась Пичуга и давай знакомую песню дальше в себе вести:

Как летел Алатырь —
море дыбилось,
как упал Алатырь —
земля хрястнула…

Вовсе затаилась совушка. И тогда Яся попробовала взять думы свои голосом.

Вот она всею грудью выдохнула отдалённую, но оттого не менее страшную боль пораненной Земли. Совушка заклёкала ответно, вроде чем горячим облили ей сердце, распахнула крылья, и услыхала Яся человеческие слова, которые стали вещать ей о том, чего на девичниках она и слыхом не слыхивала:

Во лесах-долах
повалился зверь,
уравнялся пад
со вершиною,
из семи глубин
поднялась вода,
с семирядного
неба хлынула…

Трудно сказать, ведал ли в то время народ о Всемирном потопе; воспринимал ли его как наказанье Господне. Может, и ведал. Но Пичуга не стала оспаривать чёрную. А попыталась она домыслить совушкину вероятность. Ведь жизнь наша такова, что в ней кто ложью прав, а кто правдой лукав… Рискнула Яся представлением своим пробиться глубже услышанного. И вот что пришло ей на ум тою минутой: