Таёжная кладовая. Сибирские сказы

– Да уж! Подпалил ты хату, дядя, – на зиму глядя… Теперь чо уж, – дальше рассудилось толстому. – Облил ты нас с головы до пят – и не оближешься…

– Силком вас никто не тянул, – прикрикнул как мог гундосый. – Неча скулёж поднимать! Азария вот она, при нас – надо быть, повезёт…

– Ага… – тоненько запело в трубе. – Повезло Игнату – загнать чёрта в хату…

– Каркайте мне! – вдруг опять реванул сиплый так, что на трубу навалилась немота.

А я как сидел на чердаке, так и поклон трубе отвесил – за полное откровение. Потом тихонько спустился на погоду, протемнил ею до парома и угнал его на ту сторону Истюхи. Сам же мороженым пауком по канату обратно вернулся. Не привыкать мне было к такому фокусу – нужда приучила. С паромом-то всякое бывает. И угонялся, иной раз, шармачьём всяким, и без меня на другую сторону перегонялся тем, кого острая нужда принуждала…

Ну, вернулся я обратно и пластанул махом в Соврасово. У меня там кум Парфён крепко мужиковал.

Вызываю я Парфёна среди тёмной ночи на ту на погоду, падаю перед ним на колени: удружи, мол, Палёного. Рубаху на груди рву – к обеду, мол, жеребчик твой у тебя во дворе стоять будет.

Болтуном-то слыть слыл, а чтобы пакостником – ни-ни. Потому верили мне люди. И Парфён, понятно, поверил. Даже путём и спрашивать не стал – зачем мне Палёный в такую пору понадобился. Уступил безо всякого.

Покуда то да сё – восток заалел. А я уже у переправы – в березняке ближнем стою, жеребчика Парфёнова оглаживаю, чтобы, чего доброго, не заржал.

Вот ли вывели злодеи красавицу Азарию на брезживое утро; скукожена девица, будто в сыром валенке ночь провела.

А трое, не увидевши у крыльца мёртвого паромщика, а у берега паузка, перебранку завели, матюгаться давай. К Азарии-то внимание и упустили немного. Я же в березняки и заголоси дурным кочетом. По другому-то – ничего умнее не придумал…

Однако вижу, встрепенулась моя понятливая и вот ли прямо ласточкой кинулась в мой березняк. Умница. Прямо на меня и выпорхнула – только не в руки. Но ловить мне её не пришлось. Лихим уланом кинулась Азария в седло Палёного и унеслась на жеребчике; оставила меня дурак дураком…

Троим же тогда не до меня оказалось. С дурной досады кинулись они уланшу мою догонять. Да уж где там!..

Я и следить не стал, куда холера их понесёт. Вернулся в свою избу на переправе, сел, голову руками охватил; отчаянье душу рвёт: чем теперь мне с кумом Парфёном за жеребца рассчитываться? Только у нас, у русских, как? Поплачем, поплачем, да и дальше поскачем…

Ко полудню подался я, виноватый, в Саврасово – голову перед кумом на плаху класть. До двора Парфёнова подходить: вроде бы и нету у меня бреду, а подкатила пятница подо среду…

Жеребчик-то Палёный, хороший мой пригожий, во дворе хозяйском у коновязи стоит, овсом пофыркивает. А вот и сам он, кум Парфён, из конюшни выходит, меня увидел – радуется.

– Чего, – спрашивает, – стоишь, как чужой? Проходи, давай.

Уже во дворе спрашиваю кума:

– Как твой Палёный? Ничо? Здоров?

– Да, слава Богу! – отвечает Парфён. – Маленько застоялся. Вот я его с утра и погонял по перелескам…

Про ночь – ни гугу. Только удивляется:

– Ты чо нонче такой? Аль в колодце ночевал, али дуру целовал?

Это он смеётся надо мною.

Я брешу в ответ, представляя самого себя перед кумом:

– Не здоровится маленько, – брешу, – продуло, видать, на Истюхе. Ночью пришлось народ переправлять по такой-то по погоде…

– Ну, так в чём же дело, – даже обрадовался Парфён. – Сёдне субботе повезло случиться – сам Бог велит полечиться. Баня у меня мигом поспеет. И чего остального… Сам знаешь: к людям не бегать, не просить… Пошто бы упустить лечение-то?

Полечился я тогда у кума порядком. Однако стопка – не трёпка, можно и потерпеть…

Натерпелся я в тот раз по самые уши. Поутру мы с Парфёном ещё немного потерпели… До причала мне подходить, а я поперёк глаза пальца своего не вижу.

Тут березняк вчерашний мимо меня как в тумане плывёт. И всё-таки я примечаю: берёзка молодая стоит, будто из колка выступила вперёд. Все прочие берёзы октябрём обглоданы, а эта припоздала – август месяц празднует, позолоченная стоит! Рядом с нею кочка зеленеет – травою свежею покрыта. У неё и вовсе май месяц.

Подхожу – наше вам! Никакая это не кочка. Старый пень Азариной триповой размахайкою бархатной прикинут. Что до самой берёзки, так листья её не августом вовсе крашены – тянуты из чистого золота. Ствол же её серебряный марионами усажен…

Подковырнул я ногтем один из этих чётных дорогих камней, он и отвалился тихонько – прямо ко мне в ладонь. А под ним! Под ним рана живая открылась!

Ой, Господи, Боже мой!

Приладил я тот камень на прежнее место, листьев же золотых и трогать не стал – чего доброго кровью обольют!

Отступил я от берёзки, поклонился поясно и говорю:

– Вернула Палёного и на том спасибо! Ты, – говорю я берёзе, будто Азарии, – похоже, что природе-матушке – родная дочь. Так ведь и я ей – не пасынок.

С тем я и ушёл домой. Лёг. Уснул.

К вечеру просыпаюсь – первая зима густо легла.