Таёжная кладовая. Сибирские сказы

– Я, – горланит, – таких-то всучал на волнах качал…

– Вот она, – это уже я ору ему в ответ, – без уздечки, без седла сама оскомина прибыла… Я, – признаюсь, – успел сдогадаться, с кем довелось мне связаться… Ошельмовать меня хотел – бабкой прикинулся?!

И понёс я того водяного как есть вразнос. А чо мне оставалось делать-то?

– Нашёлся качало – начинай сначала… Был комар смел, да не ту песню спел… А ну, – уже приказываю я, – бреши на свои камыши!.. Не то дам ответ – хватит на семь лет!

Мокряк, различаю в темноте, только разинет рот, а я его вперёд…

– Ты, – ору, – заткни лучше свою харю, не то сухим веником пропарю! Ишь ты, взял волю – на чужую долю…

Стоит – шары выпучил. Думал-прикидывал, знать, сотворить со мною что-то, да не успел. Выхватил я из рукава бредешок и в момент мой водяной уже валялся на дороге, опутанный сетью.

Я – за веник.

– Чо?! – замахиваюсь. – Нарвался на твёрдо?! У меня ишшо есть, чем гумно подпёрто…

И пошёл я его нажваривать!

– Хватит! – верещит водяной. – Довольно!

– Довольно ишшо не больно, – приговариваю я. – Станет невтерпёж – ты у меня аллилуйя запоёшь.

Тут и закатился под моим махалом девичий звонкий смех.

Придержал я свою парильню – поднимается с дорожной пыли красавица. Видать, отмахал я у водяного старуху ту недавнюю, отпарил её до юности ненаглядной!

– Пойдём, – зовёт красавица, – предоставлю я тебе рыбоеда…

И повела она меня до мостика.

А уже рассвет брызжет.

Только на летучку мою взойти, она, девка спасённая, и потянула меня с моста в Сорочанку. Сколько силы хватило, оторвал я её от себя – свалил в самую глубину!

Взбегаю на середину настила – вот те на! Железную борону поверх воды течением колышет. На бороне водяной сидит. Обок с ним Сонятка моя – вся измертва-голубая сидит. Прижалась ласково к рыбоеду голопузому, сама рукою мне машет – прощается.

Против течения борона пошла. По приметам-то по нашим это дело я понял так, что нежить подводная, хотя Сонятку успел оморочить, однако, признал-таки себя побеждённым. И ещё я сообразил, что, по этой причине, водяной навсегда оставляет нашу Сорочанку.

Скоро я убрался служить на другую реку…

Спиридонова досада

Велико Байкал-море восточное,

широка Кызыл-степь полуденная,
перевалист Урал-хребет каменный,
а Сибирь-тайге и предела нет…

Беспредельность! Она полна зовом надежды, в которой таится дух отрады, чья благодать вседоступна, умей лишь причаститься к ней.

Человек, освободись от суеты, обиды забудь, жадность умерь, доверься вечному, и тебе станет ясным то, о чём шепчутся под землею корни, о ком вздыхают столетние мхи, чей древний след на земле чуют мудрые звери… Ты поймёшь голоса ветров, музыку солнечных струн, услышишь сказания осенних дождей; постигнешь такие были, от которых воспрянешь родовой памятью, и, даст Бог, сумеешь осознать, кто ты есть, кем и для чего ниспослан ты на эту и без тебя прекрасную Землю.

Ныне порядком наплодилось умников, до которых чесоткою прикипела немочь доказать ближнему, что души в нас не было и не будет.

Человек, приглядись к этому мудрователю, пожалей его: боль преждевременной изжитости глаголет в нём, разменявшем призвание своё на мелочь умыслов, раструсившем совесть по прилавкам сытости…

Случались и прежде такие умники; старые люди вздыхали им вослед, говорили:

– Многолико созданье Божье: в одном ангел тешится, в другом – кобель чешется…

Что мы есть без души? Какими представляемся Господу в грехах наших? Столь часто поминая нечистых, не грезим ли мы бездуховностью своей?

Человек, скинь личину исполина, побывай в тайге милым братом. Кто знает, не твоего ли гостевания ждёт она, чтобы поведать о заветном?

Побывай. Запомни всё, что доверит тебе она. После перескажи внукам; зачаруй их удивлением и любовью к человеческой душе, а за нею дело не станет…

Ну а пока…

Послушай, о чём тайга поведала мне, и поверь, что всё это было, было… А может, будет, когда нас не будет… Когда отомрёт нынешний оборот жизни, и Земля попытается заново возродить для чего-то необходимого ей человека.

В неугаданные времена потерялся в тайге один очень нужный мужик.

Я говорю о Парфёне Улыбине.

Необходим он был для едомян[117] тем, что умел дарить людям покой. Загорятся мужики злобою – бабёнки не мешкают, за Парфёном бегут.

– Уйми, – просят.

Тот придёт, слово скажет… и всё. И мужики начинают расходиться по семьям, недоумевая: и чего это, мол, с нами только что было?!

Семейные распри тоже гасил Парфён.

Не было во всём околотке такого человека, который ни разу не заворачивал бы до Улыбы со своей тревогою. И хотя все понимали, что творит человек святое дело, однако находились и такие фармазоны, которые шептались:

– Улыбе-то, пользителю нашему… ему ж черти пособляют людями командывать.

– Я вот покой от яво принял, а теперича думаю: вдруг да на страшном суде за ето с меня спросится?!

Едомяне долгие годы не знали неурядиц, и потому им было не страшно потерять Улыбу.