Таёжная кладовая. Сибирские сказы

– И вот… Гляжу я и вижу: под тем осинником сумерки рыскают, всякую пустельгу подхватывают – рассовывают до зари по гнёздам. Стало понятным, что в скорой темноте из этой блуковины мне и вовсе не выбраться. Я и прикинул: не лучше ли будет на елани заночевать. А что? Прогалина высокая, сухая, и трава на ней, в отличку от таёжной, совсем ещё зелёная.

– Эк тебя! – крякнул рыжеватый мужичок, словно не Парфёну, а ему предстояло перебыть на Шептунах осеннюю ночь.

А Улыба всё говорил:

– На самой елани я не сдюжил устроиться. Насобирал по осиннику ворох листа и зарылся в него у оборка. Часок-другой передохну, загадал я себе, а там поднимусь, костерок разведу, поужинаю. Дождик к той поре притих. Так, разве что капля с ветки сорвётся. Разок щёлкнула, другой, третий… И ущёлкало меня в небыль. Уснул я, ажно застонал. И вот мне видится, что сияет вкруг меня красное лето. Через дремоту соображаю: такая благодать приходит к спящему тогда, когда человек околевает. Однако ж уверенность была во мне, что нет, не от внезапной стужи разжарило меня, в самом деле испарно. Не отворяя глаз, пошарил я возле себя, а ворох мой – только не вспыхнет. Тут уж – не до хвори. Сел, гляжу: вся округа светом отдаёт. Голову поднял, а над еланью висит, как говорит Хранцузка, медная лохань. Только не лохань, а скорее громадный клещ! Потому как многоног он и многоглаз. И не просто висит, а лапами пошевеливает, а лучами глаз по елани шныряет. Да ещё жаром пышет, урчит… Мне бы подняться с вороха-то, бежать бы, а я сижу – рот раззявил. Какого лешего понять в той вражине вознамерился? Она же, на мой интерес, как чихнёт! Подняло меня над землёй да спиной о валежину – хрясь! Вот на том и память моя заглохла.

– Хребет перешибло?! – тихо спросил рыжеватый мужичок, боясь того, что его слова покажутся глупыми.

– Ты чо, брат, опупел? – вставился Кострома. – Кабы Парфёну расхватило становую жилу, он бы сщас сидел, толковал бы тут с нами?

– Бывает… – собрался рыжий оправдаться, но его опять перебил целовальник:

– У тебя и то бывает, што и кобыла порхает…

– Цыц, вы, порхуны! – прицыкнул на обоих почтенный Селиван и повернулся до Улыбы.

– Ну? А дальше?

– Дальше? – переспросил Парфён и, по одному лишь ему различимым приметам, приступил скорее догадываться, нежели вспоминать. – Дальше, кажется… я и просыпался на елани, а может, и вовсе на неё не выходил… Подозреваю, что вся эта небыль набредилась мне…

– Ни хрена себе бред – мужик на кол надет! – воскликнул целовальник. – Вот это побасёнка… с поросёнка! Как же так, Парфён Нефёдыч? Вот ты вошёл в тайгу, вот занемог, вот завалился – лежишь, бредишь. Неделю бредишь, другу, месяц, два… и всё это чуть ли не у людей под окнами. Но никто на тебя не натыкатся. И вот ты очухался, поднялся, как ни в чём не бывало воротился в деревню. Теперь сидишь перед нами, всяку галиматью собирашь – ищешь из выводка выродка, кто бы поверил в твою брехню…

Тут надо сказать, что едомяне старались касаться Спиридона Кострому только тою нуждой, которая доводила их до Ивана Ёлкина[123]. И всё, и ничем больше. Нет, они его не боялись и уважением не тяготились – просто не хотелось наживать лишнего греха, поскольку в каждом человеке видел он только дерьмо и страсть как любил покопаться в нём. И ещё… Хотя морда Костромы была занавешена бородой, а всё просвечивало в ней что-то такое, от чего пьяным мужичкам хотелось завалить целовальника и пощупать. Пока же Спиридон оставался непроверенным, соглашаться с его мнением никто не торопился.

Но на этот раз кто-то даже пособил ему:

– Парфён Нефёдыч, и в самом деле… чо ты наводишь тень на плетень?

А кто-то и поддержал:

– Ты давай-ка, обскажи всё толком. Чо там тебе ишо набредилось? Может, золота шматок?

– А может, нозьма лоток?

– Ха-ха-ха!

Но тот рыжий мужик сказал громко:

– Погоди ржать! Дай человеку оправдаться. А ты, Парфён, не суди yбогих, – оборотился он до Улыбы. – Им, равно с покойником, один Бог судья.

– Ладно баешь, Яснотка, – одобрил слова его почтенный Кужельник. – Тут весельем и не пахнет. Тут соображать надо, что к чему. Ты и сам понимаешь, – сказал он Парфёну, – в твоём случае никакой богатырь живым бы не остался.

– Та-ак, – сделал вывод Кострома. – Кто-то в тайге тобою попользовался. Признайся, что побывал ты на том свете. А теперь явился выходцем. Расскажи: кто тебя послал, зачем? Может, сам сатана снарядил тебя смущать нас? Он тебя и настроил городить тут всяку хреновину…

– Вот вам крест, – поднялся Парфён и осенил святым знамением, чего выходец с того света сотворить бы не сумел. – Ежели я в чём и провинился, – признался он, – то лишь такая на мне тягота: изо всего забытого помню, что кто-то шибко сладко меня кормил. И ещё… просили петь… А когда пел, спину немного саднило…

– А ну-ка, сынок, – повелел ему Селиван, – покажи спину.

– С большой охотою.

Смахнул Парфён с плеча душегрейку, рубаху задрал – нате, любуйтесь.

Люди глянули – ба-а! Спинища повдоль таким ли рубцом продёрнута, что никакого вечера не хватит удивляться.

– Да как же она могла у тебя не болеть?

– Да нешто с тебя шкуру снимали?