Так было. Бертильон 166

И Даскаль подумал о полной судорожных метаний жизни этого достойного жалости острова — острова, на который непрестанно обрушиваются удары; подумал о людях, которые его создали: об индейцах-сибонеях, лукуми, андалусцах, о тайнах, конголезцах, астурийцах, карябали, галисийцах, абакуа, кастильцах и мандингах. И о тоненьких, грациозных креолах, всегда жизнерадостных, сметливых и изобретательных; они знают, что такое сладкая мякоть мамея и переливы листьев ягрумо, бриз в душный день, сила сейбы и изящество пальмы; они страдали от всех придуманных человеком злых духов, от ножевых ран и пуль, от обжорства и рожи, от президентов республики, от венерических болезней, сыпи, выборов и потрясений. И еще он подумал, что жизнь — это противоборство двух сил и что даже смерть не способна остановить этой битвы.

Было воскресенье, и по приморским улицам Гаваны, мимо ее древних камней и высоких современных зданий, катился людской поток. Отец читал на террасе газету, а мать вязала у себя в комнате, сидя подле высокого шкафа с бельем и семейными реликвиями. Даскаль пошел к себе, вымыл лицо над умывальником и зажег колонку, собираясь принять душ. Отец окликнул его. На террасе, отгораживая ее от улицы, росли в цветочных горшках жасмин и львиный зев.

— Ты думал над тем, что будешь делать?

— Ничего я не думал.

— Ты должен вернуться в университет.

— Зачем, папа? Зачем?

— Энкарнасьон, ты слышишь? — крикнул Эрнесто Даскаль.

— Не будем спорить. Если ты хочешь, я вернусь.

— Это другое дело. Я рад, что ты понял. Там ты станешь человеком.

— Мне все равно. Мне все равно — там или еще где-нибудь, — сказал Луис и пошел к себе.

Уже в коридоре он услышал, как отец сказал:

— Никуда не уходи, сегодня мы обедаем рано.

ХОСЕ СОЛЕР ПУИГ БЕРТИЛЬОН 166 Перевод А. Макарова и А. Мансо

JOSÉ SOLER PUIG

BERTILLON 166

LA HABANA 1960

Пробили куранты собора. Ударившись о столетние стены, волны звука проплыли над парком, окружающим здание муниципалитета, и растаяли над Сантьяго[117]. Семь часов утра. Только что родившиеся солнечные лучи озарили печальное синевато-серое небо. Стремительно промчались реактивные самолеты, оставив далеко позади свистящий грохот. Две женщины в трауре, с глазами, красными от бессонной ночи, взбираясь по крутой лестнице, ведущей к церкви, подняли головы, тяжело перевели дыхание. Но самолетов уже не увидели. И снова, опустив головы, продолжали подъем.

Нищий Немесио, молчаливый и вечно что-то жующий, протянул к ним правую руку, а левой приподнял потрепанную шляпу. Женщины прошли мимо, не обратив на него внимания. Водрузив шляпу на затылок, он зачем-то вытер об одежду руки и пожал плечами. Потом, осторожно ступая ревматическими ногами, начал спускаться с лестницы. Его худое тело прикрывали выгоревший серый пиджак, рваная, без пуговиц рубаха и латаные-перелатаные штаны, на ногах были хотя еще и прочные, но разные ботинки, явно ему великие. Бледное, изможденное лицо Немесио поросло многодневной седой щетиной, его тусклые глаза смотрели зорко, хотя как будто бы и с трудом. Ковыляя вниз по ступеням, он опирался рукой о левое колено, чтобы сохранить равновесие.

На тротуаре нищий остановился и, не переставая жевать губами, стал разглядывать прохожих. Жевал он для того, чтобы не отвыкнуть: во рту не было ни крошки, ничего, кроме одного-единственного зуба.

Мимо него проходили люди, сновали туда и сюда с печальными и озабоченными лицами. Нищий смотрел и безошибочно определял, кто спешит по делу, кто просто подчиняется общему ритму или силе привычки, хотя спешить уже было некуда.

Напротив, на газонах парка, обнесенных низкой чугунной решеткой, под фиговыми деревьями, с которых то и дело вспархивали птицы, пестрели клумбы белых, сиреневых и солнечно-желтых цветов. Двое босых парнишек — черный и белый, — стоя на коленях, лихо орудовали суконками, наводя блеск на обувь клиентов. Те сидели на массивных гранитных скамьях, морщась от назойливых лучей солнца.

Блестящие легковые машины, грузовики и грохочущие упряжки вереницей тянулись вниз к рыночной площади. На другой стороне улицы маленький мулат монотонно, — назойливо выкрикивал:

— «Диарио де Куба»! «Диарио де Куба!»[118]

Рядом с Немесио грохотал толстяк Мануэль с сигарой во рту, поднимая металлические шторы своего заведения.

Около него на тротуаре лежали кипы газет. Открыв магазин, он занялся ими, небрежно швыряя толстые пачки в глубь помещения. После каждого броска следовала короткая передышка.

Нищий подождал, пока толстяк закончит работу, и, волоча ноги, вошел вслед за ним в прохладное помещение. Привычным жестом протянув руку, он получил газету и сразу же развернул ее.