Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии

– Ну, надо же было орден оправдать. Сперва я в Ленинград сунулась. Там выступала, пока ногами вперед через Ладожское не вывезли. Отлежалась и на Сталинградский махнула. Здесь и работала в частях. Даже стихи читала. Мне сказали: раз артистка, значит, должна все уметь. Это был какой-то ужас.

– Да, в окопах не сладко! – усмехнулся одноглазый.

– Я говорю о своем чтении, – сухо поправляет артистка.

– Можно аккордеончик? – спросил Гребнев.

– Пожалуйста!

– Никто не возражает?

– Да нешто кто против музыки возразит! – говорит тетя Паша.

Гребнев играет и негромко поет:

На Смоленской дороге метель, метель, метель.

На Смоленской дороге столбы, столбы, столбы.

и т. д.

Медленно замирает отыгрыш мелодии, в вагоне темнеет…

…Ночь. Тихо горят свечные фонари в двух концах вагона, да печурка бросает отсвет на лица спящих. Покачивается вагон.

Но вот зашевелился прикорнувший сидя инструктор Афанасьев. Обеспокоенно глянул в окно и осторожно, стараясь не шуметь, поднялся, застегнул дождевик. И тут же проснулся Гребнев, и приоткрыл заспанные глаза корреспондент.

– Погодил бы до станции, товарищ Афанасьев, – говорит Гребнев.

– Нельзя, брат, у меня сев. Это тебе не членские взносы собирать, – отшутился Афанасьев.

– Опять ведь швы разойдутся, – тоскливо говорит Гребнев.

– Да нет, теперь крепко зашито!

– Ну, тогда и я с тобой, – и Гребнев подымается, опираясь на свою палочку.

– Это зачем же? – сердито говорит Афанасьев. – Тебе от станции ближе.

– Через Воронково доберусь.

– А нога, Владимир Николаевич?.. – присоединяет и свой голос корреспондент.

– Не по-партийному, брат! – укоряет его Афанасьев. – Христосика разыгрываешь!

Гребнев молча выходит в тамбур. Афанасьев и корреспондент следуют за ним.

– Оба вы ненормальные! – кричит корреспондент. – Как можно в такую темень!..

– Мы солдаты.

– Счастливо оставаться, Сергей Иваныч, – спокойно и благожелательно говорит Гребнев.

Афанасьев молча пожимает руку корреспонденту. Приноровившись и подобрав плащ, Гребнев прыгает в ночь, следом – Афанасьев. Корреспондент встревоженно следит за ними. Гребнев оступился, упал. Афанасьев помог ему подняться. И вот они зашагали по шпалам, едва различимые в темноте, высокий и маленький, партии рядовые…

Корреспондент с задумчивой улыбкой возвращается в вагон, закуривает.

Осторожно подымается со скамейки, где она спала рядом со своим приемным отцом, девочка, подсаживается к печи и внимательно, с недетской серьезностью смотрит на тлеющие угли.

Застонала во сне молодая беременная женщина, открыла большие, страдающие глаза. И тут же, с чуткостью любящего сердца, вскочила спавшая рядом на чемоданах черненькая кондукторша.

– Что с тобой?.. Тебе плохо?..

– Не знаю… знобит…

Черненькая хватает свое пальтецо и укутывает подругу.

– Спи, я сейчас подтоплю.

Она быстро подкладывает в печурку березовые щепки.

– А ты чего не спишь, полуночница? – спрашивает она девочку.

– Я думаю, – серьезно и отчужденно отвечает девочка.

– Вот те на!.. О чем ты думаешь?

– О Ленинграде… о многом…

– Ты разве ленинградка?

Девочка кивает.

– Значит, мы землячки. А на Волге ты как очутилась?

– Я приехала к бабушке. Эвакуировалась, – медленно и четко произносит она трудное слово.

– Ты так говоришь, будто одна приехала.

– Одна, – так же серьезно и строго подтверждает девочка.

– Одна? – кондукторша недоуменно, чуть испуганно смотрит на девочку. – Такая махонькая!.. Да как же тебя мамка пустила?

– Мамы уже не было, – тем же страшноватым в своей ровности голосом отвечает девочка.

– Ну так папка!

– Папы уже не было. И Фенички не было. Никого не было. И бабушки тоже нет, ее бомбой убило.

– Господи! – всплеснула руками черненькая.

– Тише! – резко, хоть и вполголоса, сказала девочка. – Папа Коля проснется. Он не велит мне про это говорить. И я не говорю никогда. Я думаю.

– И думать не надо. Зачем о такой страсти думать. Ты лучше думай, как с новым отцом заживешь. Он у тебя хороший!

– Я сама знаю. – Это звучит почти надменно.

– Вот и умница! О плохом никогда думать не надо. У тебя столько хорошего будет в жизни, столько интересного, веселого!

И, чувствуя добрую искренность этих слов, девочка впервые открывается чем-то наивным, детским.

– Папа Коля сказал, что у него есть дома ворон, который умеет говорить. Он много слов знает: грач, греча, гром, гребенка. А я еще новым его научу.

– Золотце ты мое!.. – и вдруг странно замолчала черненькая, отвернулась.

– Чего вы плачете?

– Кто плачет? Глупости какие!.. – незнакомым басом отзывается черненькая и наклоняется к печке.

Девочка смотрит на ее склоненную голову, и что-то вроде слабой улыбки появляется на ее замкнутом лице…

…Утро. Поезд стоит на разъезде. Вдоль состава бежит одноглазый парень с чайником, от которого валит пар. Подымается по ступенькам вагона, входит внутрь.

Корреспондент выкладывает на бумагу свои миноги, готовясь к завтраку.

– Это что ж за змеи такие? – удивленно говорит одноглазый.

– Миноги, – с кислым видом отвечает корреспондент. – Хотите попробовать?

– Миноги? Чудесно! Давайте их сюда! – и артистка не без изящества выкладывает миноги на лист газетной бумаги. – К столу, товарищи.