Так называемая личная жизнь

- Вот вы говорите - вам лететь, - сказал Василий Иванович, когда они выбрались из пробки. - А мне с Гурским ездить. А генерал, когда вызывал меня к себе, чтоб с вами ехать, другое говорил.

- Что ж он вам говорил? - полюбопытствовал Лопатин, впервые услышавший об этом.

- Приказ принять новую машину, чтоб с вами поехал и с вами вернулся. А теперь вопрос: зачем оставлять машину Гурскому? Что он, себе тут "виллиса" не достанет? Гурский - он чего хочешь достанет. А я бы вас как привез, так и отвез. Побудете в Москве и опять со мной поедете. Тем более мы годки!

Василий Иванович притормозил и поехал медленной, словно молчаливо приглашая Лопатина, пока не поздно, передумать. Наверно, в нем говорило не одно только желание повидаться с семьей. Они и в самом деле были одного года рождения и за эту поездку проверили друг друга в разных обстоятельствах, чего может и чего не может ждать каждый от другого.

- А когда Гурский прилетит, не написано? - спросил он, поняв но молчанию Лопатина, что отмены сказанному не будет.

- Не написано. Возможно, я прилечу, а он вылетит. А вы пока тут немного отдохнете.

- Тут отдохнешь! С машиной делов хватит через голову. Василий Иванович был сердит, а в таких случаях "делов" с машиной у него всегда было "через голову", хотя на поверху она с любой момент оказывалась на ходу.

Лопатин вспомнил, как редактор в ответ на просьбу о вызове Ники сказал: "Думаю, что еще успею помочь тебе". Тогда эта фраза прошла мимо ушей, а сейчас вспомнилась в ее настоящем значении. Он подумал о своих тетрадях, лежавших в сейфе редактора. Где они теперь? В них не было ничего или почти ничего такого, о чем в минуты откровенности бы говорили бы между собой корреспонденты. Но чтобы эти тетрадки валялись без призора и попали на глаза кому-то чужому - не хотелось. Редактор только однажды, после поездки на Курскую дугу, где они целую неделю были рядом, поинтересовался тем, что записывает Лопатин в своих тетрадях. Дело было под утро, газета прочитана от доски до доски и уже печаталась, но ложиться спать, пока не вышел номер, не было в заводе, и Лопатин прочел редактору вслух два десятка страниц.

- Только и всего? - спросил редактор, когда Лопатин дочитал все, во что уместилась их общая неделя на фронте. - Не все, конечно, пишешь. Но то, что пишешь, - точно. Могу подтвердить.

- Кончится война, подтвердишь, - полушутя, полусерьезно сказал Лопатин.

Так где же все-таки теперь эти тетрадки?

В штабе тыла, куда приехали к середине дня, Лопатину дали новый адрес штаба фронта и сказали, что завтра в Москву пойдет "Дуглас" командующего воздушной армией. Но чтобы Лопатина посадили на самолет командующего, требуется личное разрешение, а командующий - в штабе фронта.

В штаб фронта из-за пробок и объездов добрались под вечер.

Узнав у коменданта, где стоят корреспонденты, Лопатин разыскал их дом, но на месте никого не было. Только во дворе копался в неисправном "виллисе" водитель корреспондента Информбюро, сказавший, что тот ушел, но вот-вот будет. Настроившись переночевать здесь, Лопатин попросил водителя передать, что съездит на узел связи и вернется.

Чем черт не шутит, там, на узле, могла быть и еще какая-нибудь телеграмма, да и подлинник той, где вызов в Москву, надежней иметь на руках, прося места на самолет. Все это был уже хорошо знакомый за войну корреспондентский быт. На отношение к себе жаловаться не приходилось, но и о формальностям забывать не следовало - себе дороже.

- Мы уже думали, где вы, как бы вас где-нибудь не подстрелили, - сказал знакомый Лопатину дежурный, пододвигая к нему журнал - расписаться в получении телеграммы. - У нас у самих не слава богу.

- Что у вас не слава богу? - спросил Лопатин, засовывая в карман гимнастерки уже читанную им телеграмму - никаких других не было.

Оказалось, при передислокации, когда спешили сюда, чтобы развернуть узел связи заранее, до передачи первых утренних донесений, колонну машин полка связи обстреляли из лесу продолжавшие блуждать кругом немцы. Очередью прошили накрытую тентом машину, в которой, привалясь друг к другу, ехали и спали усталые бодистки. Четырех ранило, а одну убило.

- Так во сне и убило, - сказал дежурный, - так и не проснулась, уже была убитая. Маруся. Вы ее знаете, такая полная, курносенькая. Она еще, помните, срочно после Минска, когда его взяли, вашу корреспонденцию передавала. Все переспрашивала вас. Говорила, вы сердились на нее, что не могла ваш почерк разобрать. Вот ее и убило.

"Ничего я не сердился на нее, - подумал Лопатин, - просто раздельно, буква за буквой, повторял то, что не могла разобрать. А не могла разобрать, потому что устал как собака и к концу писанины рука не слушалась, выводила черт те чего. Вот ее, значит, и убило - эту курносенькую Марусю. А переспрашивала она тогда как раз очень деликатно, робея, может, потому, что кончила библиотечный техникум и читала две мои, вышедшие еще до войны, книжки".

- Где же вы ее похоронили?