Так становятся звёздами. Часть 2

Гаитэ устала. Устала надеяться и разуверяться. Ну, поехала бы она на другой конец света — что дальше? Сезар как никто другой похож на Торна. Рано или поздно его страсть к ней угаснет, появятся другие женщины, а у неё не останется даже возможности обманывать себя возможностью счастья, которого на самом деле быть не может. Лучше уйти до того, как последние лучи солнца договорят и всё погрузится в бесконечный мрак.

Лучше прогореть огнём, чем стать обычной серой пылью.

Шаги звучали зловеще и скучно, отдавались гулким эхом в пустых переходах.

Этот мир принадлежит мужчинам. Что остаётся женщинам? Только выживать в бесконечно циничном, жестоком мире, пытаясь урвать для себя жалкие крохи любви и нежности. Красть любовь, точно изголодавшаяся воровка — кусок хлеба.

Крепость оказалось серой и грозной, как и полагается настоящей тюрьме.

Гаитэ не собиралась просить о милосердии никого. Она не рассчитывала быть услышанной и потому не собиралась говорить.

Вокруг только тюремщики, только королевские слуги. Они боятся смотреть ей в лицо из жалости, переполняющий их сердца, потому так и суровы их лица, потому так немногословны речи.

Они за презрением прячут свой страх, за силой — свою трусость.

Жалкие тени, достойные серого существования, которое наверняка ждёт их всех под управлением такого короля, как Торн.

— Меня посадят в каземат?

— Нет, сеньора. У вас будут специальные покои.

Только оставшись одна, дождавшись, когда тяжёлую массивную дверь запрут на замок, Гаитэ сползла по стене, беззвучно рыдая.

Стены были ледяными, как и сердца тех, кто окружал её.

Она заканчивает там же, откуда начала этот долгий пусть — в преддверии казни.

Глава 20

Понять разницу между мнимой неволей и неволей реальной можно только оказавшись в заточении. Хотя такого опыта лучше избегать любой ценой, одному он учит жестко и действенно — ценить свободу, заставляя задуматься об её истинной ценности. Большинство людей, оказавшись в одиночной камере взаперти рано или поздно ломаются.

С Гаитэ не разговаривали, хоть и держались почтительно. Ей не приносили новостей, не давали книг, к ней не допускали посетителей. Лишь изредка приходила прислуга, чтобы сделать уборку, принести да унести еду.

Дни тянулись монотонно и бесконечно.

Гаитэ понятия не имела о том, удалось ли сбежать Сезару, как отреагировала её мать на заточение дочери, как идут приготовления к свадьбе Эффи и идут ли вообще? Лишь одного Торн не мог лишить жену — её собственных мыслей и силы духа.

Пару раз к ней заходил комендант.

— Ваше Величество, — обращался он к ней неизменно вежливым голосом, в котором не было ни тени сочувствия или неприязни. — Желаете ли вы написать письмо Его Высочеству?

— Зачем мне писать ему? — безразлично пожимала она плечами.

— Вы могли бы молить его о милосердии. Возможно, он сжалился бы над вами?

— Благодарю за заботу, но у меня нет ни малейшего желания заниматься корреспонденцией.

— Как пожелаете, — равнодушно кланялся он.

Всё же в один момент самообладание едва не изменило Гаитэ. Это случилось, когда на Миллетельской Площади казнили Люка Спиноза и Джеремо Тоймсана.

Окружённые толпой озверевшей черни, трясущиеся от страха, замученные пытками, затравленно озираясь всходили они на эшафот. Чернь радостно вопила и бесновалась, осыпая осуждённых отборной бранью заодно понося и королеву-прелюбодейку.

Никто из этих людей не вспомнил, что обязаны «прелюбодейке» либо собственной жизнью, либо жизнью близких. Никто не вспомнил, что это по инициативе проклинаемой ими королевы зимой бесплатно развозили бедняками дрова и провиант, проводили новые системы коммуникаций. Сейчас все ненавидели прелюбодейку, осмелившуюся «оскорбить» неверностью короля, в которого совсем недавно они сами готовы были швырять камнями.

Гаитэ следила за происходящим через окно, затянутое толстыми металлическими решётками. Её, обычно кроткое и мягкое сердце, наполнялось ненавистью и презрением не только к мужу, но и к его подданным. Казалось, этим людям глубоко плевать на вину или невиновность, лишь бы был повод поорать, изощриться в глумливом остроумии да насладиться чужими страданиями.

В разыгрывающемся фарсе некому было сопереживать. Здесь не было положительных героев. Приговорённые к казни мужчины, признавшие несуществующую вину, тряслись, рыдали, молили о пощаде и выглядели откровенно жалко, вызывая брезгливую жалость.

Возможно, держись они с большим достоинством, толпа не была бы столь категорична в суждениях, а имя Гаитэ — смешено с грязью.

Но если Гаитэ и испытала на краткий миг недобрые чувства к оговорившим её под пытками мужчины, всё её негодование как рукой сняло, когда казнь стали приводить в исполнение.

Воистину, Торн зверь! При Алонсоне никого из осуждённых никогда не колесовали. И если раньше Гаитэ считала сожжение самой жестокой казнью, но Торну, несомненно, удалось расширить её кругозор.

Она хотела заставить себя смотреть на это. Отчасти потому, что косвенно была причастна тому, что творилось на площади. Наблюдением за страданиями молодых людей она желала искупить свой грех.