Такая жизнь

— Тьфу на тебя. Не хочу даже и разговаривать с таким идиотом.

Гарусов направился к двери.

— Постой! — загремел Жбанов.

Гарусов остановился.

— Ты не уйдешь, пока не объяснишь всю эту чертовню. Куда ты едешь? Зачем?

— Я тебе уже объяснял, — смиренно отвечал Гарусов. — Еду, чтобы деньги заработать. Внести за квартиру.

— Черта с два! Нет, брат, меня не проведешь! Тут другая должна быть причина.

Гарусов молчал.

— Ничего не понимаю! — бушевал Жбанов. — Нет, постой, кажется, начинаю понимать… Ага! Понимаю! Как увидел твою дурацкую стриженую башку, так и понял. Знаешь, кто ты? Монах. Да, да. Монах по призванию. Для таких, как ты, не хватает советских монастырей.

— Что за чушь, — тоскливо сказал Гарусов. — Монастыри какие-то… Придумаешь тоже. Пьян ты, Федор.

— А что? Я пьян, конечно, но рассуждаю вполне здраво. Таким, как ты, мало обычной жизни, нормальной работы. Они хотят жертвоприносить. Истязать свою плоть. Таким именно нужны монастыри, разумеется, не церковные, а гражданские… Оттуда, например, мы будем черпать санитаров, золотарей… А что? Мысль!

— Оставь, Федор, — отмахнулся Гарусов. — Без тебя тошно.

— Ха! — закричал Жбанов. — Это хорошо, что тошно! Значит, в тебе разум не совсем еще погас. Может, еще одумаешься, совесть в тебе проснется. Скажет: «Толя, а Толя, науку-то свою бросил, не стыдно?»

— Нет, не стыдно. Все равно ученого из меня не получится.

— Эх, мне бы твою усидчивость…

— Мне бы твой талант.

— …я свой талант, — выругался Жбанов. — Не вышло из меня ни черта и уже не выйдет.

— Если бы я был глуп, я сказал бы тебе: не пей. Не пей, Федя.

— Полечиться, что ли, принудительно? — задумчиво спросил Федор. — Там, говорят, такое пойло дают, что после него от любой жидкости, даже от квасу, с души воротит.

— Вот как и меня, — тихо сказал Гарусов.

— Что ты там такое бормочешь?

— Ничего, это я так. Прощай, Федор. Спасибо тебе за все. Сам знаешь, за что. Я Зое сказал: если что, пусть к тебе обращается. Можно?

— Спрашиваешь тоже.

Жбанов встал с кровати и обнял Гарусова. Лицо Гарусова пришлось ему где-то под мышкой, и, чтобы лучше разглядеть это лицо, Жбанов поднял его за подбородок. Серые глаза Гарусова смотрели невесело, но твердо.

— Ну, прощай, Толя. Не поминай лихом. Любил я тебя, сукиного сына.

Гарусов пошел прощаться в свое последнее место — домой. У самого дома он встретил Ниночку. Она шла, тринадцатилетняя, худенькая, сплошные ноги, шла — вот так пигалица! — с мальчишкой и бессовестно с ним кокетничала. От этого коса усердно моталась у нее по спине. Гарусов ее окликнул, она остановилась, мальчишка прошел дальше.

— Ниночка, я хочу попрощаться.

— Опять едешь? — неприязненно спросила она и закусила конец косы.

— Еду.

— Надолго или совсем?

— Там видно будет.

— Ну, счастливого пути, — она взмахнула косой и побежала догонять своего кавалера, который стоял и нетерпеливо копал землю бутсой.

Гарусов поднялся по лестнице. Зоя уже ждала его у дверей — должно быть, в окно увидела, как он подходил. Бледная, но спокойная. Он посмотрел ей в лицо и обмер: оказывается, за эти годы щеки у Зои стали треугольными. Он опустил глаза на ее клеенчатый, цветочками, фартук.

— Когда? — спросила Зоя.

— Сегодня. Ноль тридцать.

— Побудешь или как?

— Не могу, Зоя, надо еще за вещами заехать…

— Что ж, поезжай, раз надо. Посидим с тобой, что ли, на дорогу. Так, кажется, по-русски-то полагается.

— Не знаю я, Зоя, как полагается.

Сели. Гарусов сказал с усилием:

— Прости, Зоя, что испортил тебе жизнь. Не надо мне было на тебе жениться.

— Что ты, Толенька, как ты можешь так говорить? Я с тобой очень даже счастлива была и навсегда тебе благодарна.

— Это я тебе должен быть благодарен.

Помолчали. Зоя спросила:

— Может, все-таки поехать мне с тобой, Толенька? Ты не думай, я на жену не претендую, веди свою личную жизнь, какую хочешь. Я просто помочь тебе хочу. Прямо душа болит за тебя, как ты там будешь, один, как иголка.

— Не надо, Зоя. Я именно хочу посмотреть, чего я сто́ю один.

— Смотри, тебе виднее.

Зоя встала. Гарусов тоже встал. Тут словно что-то ее толкнуло, и она протянула ему обе руки, сложив их ладонями кверху, лодочкой. В эту лодочку Гарусов, прощаясь, спрятал свое лицо.

1969

ДАМСКИМ МАСТЕР

1

Я пришла с работы усталая, как собака. Мальчишки — ну, конечно! — играли в шахматы. Это какая-то мужская болезнь. Я сказала:

— Черт знает что такое! Опять эти дурацкие шахматы. До каких пор?

На столе было типичное свинство. Пепельница разбухла от окурков. В пивных бутылках медленно надувались и лопались гигантские пузыри.

— Типичные свиньи, — сказала я. — Дела у вас нет, что ли? И это накануне сессии…

— Лапу, — подобострастно сказал Костя.

— Не будет тебе лапы. Свиньи, иначе не назовешь. Приходишь домой, как в кабак. Хоть бы один раз пепельницу за собой вынесли! Неужели я, пожилая женщина…

— Прикажете возражать? — спросил Коля.

— Прекратить хамство! — крикнула я.

— Лапу, — потребовал Коля.

Мне улыбаться совсем не следовало, но губы как-то сами разъехались, и я дала ему руку.

— Не ту! — заорал Коля, как оглашенный. — Левую, левую!

(Левая ценится дороже — на ней родинка.)