Такой же маленький, как ваш

Бортмеханик тычет петлёй в бивень, не попадает, тычет снова, наконец охватывает бело-жёлтую кость и рывком тянет трос на себя. Машину трясёт, как в припадке. Пилот пытается выровнять её, но машина продолжает крениться и падать. Крениться и падать. Падать.

И когда уже кажется, что всё кончено, Малкин у самой земли ловит нисходящий поток. Вертолёт вздрагивает и выравнивается. Но пока он просто завис в неопределённости, качаясь между далёким небом и близкими зубами гор. Хватит ли у него ресурсов, чтобы выкорчевать бивень и подняться, или, напротив, привязанный стальным тросом к земле не сможет теперь вырваться из западни?

Малкин сливается с машиной, ловит её малейшее движение. Кажется, что человек и вертолёт становятся единым целым. Теперь пилоту никто не должен мешать. Двое других членов экипажа не шевелятся и, вроде бы, даже не дышат.

Когда вертолёт со стонами и подёргиваниями, как курокрад после драки, выбирается из ущелья и попадает на свободный простор, все трое членов экипажа ещё долго молчат. А о качающемся под брюхом машины бивне вспоминают уже перед самой посадкой.

Но вот экипаж вылетает в новый рейс, и Витя Малкин, отложив в сторону журнал, оглядывает пустынные просторы с высоты птичьего полёта: вдруг удастся заприметить ещё не найденный бивень древнего животного? Двое Витиных друзей не против задержаться. И деньги для всех троих в данном случае не главное. Главное – подтвердить своё мастерство. Попробуйте-ка попасть свисающей с попы верёвкой в бутылочное горлышко!

Мы летим с Витей Малкиным и его друзьями в один из чукотских колхозов – зверохозяйство, где разводят песцов. Здесь нам предстоит выгрузить моржатину и провести переговоры по возможной оптовой закупке песцовых шкур. Не в силах перенести запаха, мы с моим начальником втиснулись в кабину пилотов. В салоне я оставил лишь сумку со спиртом, которую таскаю везде за собой, как Иванушка-дурачок дверь.

– Ты спирт чукчам местным предложи, – говорит мне бортмеханик. – Обменяй на что-нибудь.

– На песцовые шкуры? – с надеждой говорю я.

– Можно на шкуры. А можно на хрен моржовый.

– На что?! – кошусь я на бортмеханика. – В каком, то есть, смысле?

– В прямом. У моржа половой орган это кость.

– Да? Не знал. Очень интересно. Но мне-то она зачем?

– На ней, на кости, резчики вырезают разные узоры, или сюжеты чукотского эпоса.

– Возьмёшь с резьбой, – вступает в разговор командир экипажа, – продашь в Москве как изделие народного промысла. Без резьбы – как сырьё для резчиков.

– Наподобие бивня мамонта, – поддерживает коллег Витя Малкин, – правда, бивни намного ценнее.

– Бивни ценнее, – соглашаются коллеги.

– Но при отсутствии бивней и хрен сойдёт.

– Куда деваться, – соглашаются коллеги, – сойдёт и хрен.

Так я узнал про изделие местного народного промысла. Позже, заинтересовавшись вопросом, я увидел, что в Анадырьских магазинах это изделие представлено в широком ассортименте. Продавалось оно даже в буфете Анадырьского аэропорта, располагаясь между бутылками со спиртом «Рояль», что было весьма символично. А также, подтверждая слова чукотских пилотов, имелось и в сувенирных лавках Москвы.

Описание этого экзотического сувенира встретилось мне также в книге «Пожилые записки» известного матерщинника и автора знаменитых стихов-гариков Игоря Губермана. Готовясь к эмиграции из Советского Союза и раздумывая над тем, что можно будет вывезти с собой за границу, а что будет сочтено предметом искусства и подпадёт под запрет, Игорь задумчиво крутил в руках отполированный моржовый хрен.

– Как ты думаешь? – спросил Губерман жену. – Мне его разрешат вывезти?

– Да ты хоть свой вывези, – сказала жена.

Ещё позже я побывал на концерте Игоря Губермана. Мой товарищ Миша купил нам с Олей билеты в подарок, купил, естественно, и себе, и мы втроём пошли на концерт. Со сцены звучало много стихов и историй с нецензурными словами, и в целом, шутки являлись удачными и не вызывали внутреннего сопротивления, хотя иногда оказывались чуть-чуть за гранью приемлемого. Но, наверное, того требовала форма общения с аудиторией – концерт, и нужно было зрителя во что бы то ни стало рассмешить.

Вообще, в искусстве – в литературе, в театре, в эстрадном и изобразительном творчестве – (да и в обычном общении) к использованию шуток «про это», или шуток с нецензурной лексикой нужно подходить осторожно, поскольку грань между смехом и пошлостью очень тонка.

Парфюмеры знают, что самые хорошие духи получаются на стыке ароматов и неприятных запахов: слегка не дотянул до этой границы – и в сотворённых тобой духах не будет изысканности, а значит их пользователь не раскроет для окружающих всей сложности своей натуры; увлёкся и добавил лишнего дурного запаха – и вот уже натура пользователя стала окружающим предельно ясна.

Так же обстоит дело и с юмором. Немного шутку не докрутил – над нею не смеются: вроде бы, всё правильно, а не смешно. Всего чуть-чуть переступил дозволенное – над шуткой ржут, но она дурно пахнет, пахнет пошлостью.

Режиссёр челябинского театра «Манекен» Александр Мордасов говорил мне: