Талантливый мистер Рипли

Неожиданно Том вспомнил летний день, когда ему было лет двенадцать. Вместе с тетей Дотти и ее приятельницей они ехали куда-то на автомобиле и попали в пробку. Стоял жаркий летний день, и тетя Дотти послала его с термосом на заправочную станцию, чтобы взять там льда, как вдруг машины поехали. Том вспомнил, как бежал между огромными, медленно двигавшимися автомобилями, готовый вот-вот схватиться за ручку дверцы машины, в которой сидела тетя Дотти, и не в силах был это сделать, потому что машина двигалась с такой же скоростью, с какой он бежал, а тетя не собиралась ждать и минуты. Она кричала из окна: «Ну же, копуша, ну!» Когда он наконец уцепился за дверцу и со слезами отчаяния и обиды забрался в машину, она весело сказала приятельнице: «Какой неженка! Такого воспитали. Весь в отца!» Удивительно, как он вообще выжил после такого обращения. И почему, кстати, тетя Дотти считает его отца неженкой? Есть ли у нее хотя бы одно доказательство того, что он был неженкой? Конечно нет.

Лежа в шезлонге и ощущая умиротворение от окружавшей его роскошной обстановки и великолепной еды, Том попытался объективно разобраться в своей жизни. Последние четыре года по большей части прошли впустую, тут возразить нечего. Несколько случайных работ, долгие неприятные периоды вообще без работы, с сопутствующей депрессией из-за отсутствия денег, а потом – знакомство с глупыми, бестолковыми людьми, затевавшееся лишь для того, чтобы избежать одиночества, или же потому, что они, как Марк Прайминджер, могли временно чем-то ему помочь. Таким прошлым гордиться невозможно, особенно учитывая то, что в Нью-Йорк он прибыл с самыми честолюбивыми намерениями. Когда-то он хотел стать актером, хотя в двадцать лет не имел ни малейшего представления о поджидающих человека на этом пути трудностях, о том, что необходима специальная подготовка, не говоря уже о таланте. Ему казалось, что как раз талант-то у него есть и нужно лишь сыграть продюсеру несколько скетчей для одного актера – например, про миссис Рузвельт, описывающую в своей колонке[4] день, проведенный в клинике для незамужних матерей, – но первые три отказа лишили его и смелости, и всякой надежды. Денег у него не было, поэтому он устроился на судно; работа была хороша тем, что он, по крайней мере, мог покинуть Нью-Йорк. Том боялся, что, разыскивая его в Нью-Йорке, тетя Дотти звонила в полицию, хотя ничего плохого он в Бостоне не сделал – просто сбежал, чтобы начать самостоятельную жизнь, как делали до него миллионы молодых людей.

Главная ошибка Тома состояла в том, что он никогда не держался за работу, например за место бухгалтера в универсаме. Из этого могло бы выйти что-нибудь путное, если бы черепашьи темпы, с какими работники универсама получали повышение по службе, окончательно не вывели его из себя. Наверное, в какой-то степени и тетя Дотти виновата в том, что ему недоставало упорства. Когда он был моложе, она никогда не хвалила его за успехи – например, за отосланное в тринадцатилетнем возрасте сочинение в газету. Газета наградила его серебряной медалью за «учтивость, трудолюбие и надежность». Вспоминая то время, он как будто видел не себя, а кого-то другого – сопливый мальчишка, кожа да кости; у него постоянно текло из носа, но медаль за учтивость, трудолюбие и надежность он все-таки получил. Тетя Дотти терпеть не могла, когда у него текло из носа; она немедленно доставала платок и вытирала сопли, чуть не выворачивая ему при этом нос.

Тома передернуло при этом воспоминании; он переменил позу, но постарался сделать это так, чтобы на брюках не появилось лишних складок.

Он вспомнил, как в восьмилетнем возрасте дал клятву сбежать от тети Дотти; в его воображении возникали жуткие сцены: тетя Дотти пытается удержать его в доме, он бьет ее кулаками; она падает на пол, он принимается ее душить; он срывает с ее платья брошь и миллион раз пронзает ей горло булавкой. Сбежал он в семнадцать лет, но был пойман; в двадцать он повторил попытку, на этот раз удачно. Удивительно – да и жаль, – каким он был наивным, как мало знал об окружающем его мире. Похоже, он так сильно ненавидел тетю Дотти и столько раздумывал о том, как бы сбежать от нее, что у него не оставалось времени на то, чтобы расти и набираться знаний. Он вспомнил, каково ему было в тот раз, когда в первый месяц пребывания в Нью-Йорке его уволили со склада. Он и двух недель не проработал, потому что у него не было сил по восемь часов в день таскать ящики с апельсинами, и тем не менее он держался за эту работу и делал все, что мог, пока не надорвался. Когда его уволили, он думал о том, как это несправедливо. Тогда он решил, что в мире полным-полно Саймонов Легри[5] и что нужно быть сильным, как горилла, вроде его напарников по складу, иначе умрешь с голоду. Он вспомнил, как вскоре украл в булочной буханку хлеба и дома съел ее целиком, думая о том, что мир задолжал ему не только эту буханку, но и много чего еще.