Талантливый мистер Рипли

До этого дом вовсе не казался Тому дворцом, но, разумеется, он был тем, что итальянцы называют «палаццо»: двухэтажное строение строгой наружности, построенное больше двух столетий назад, в главный вход можно попасть только со стороны Большого канала, на гондоле, широкие каменные ступени спускаются в воду. Железные двери открывались с помощью ключа длиной в восемь дюймов, а за железными дверями были деревянные, которые тоже открывались огромным ключом. Том обычно пользовался черным ходом, со стороны Виале Сан-Спиридионе, за исключением тех случаев, когда хотел поразить своих гостей, подвозя их к дому на гондоле. Через задний вход – это была каменная стена четырнадцати футов высоты, ограждавшая дом от улицы, – можно было попасть в сад, несколько неухоженный, но все же зеленый, с двумя сучковатыми оливковыми деревьями и купальней для птиц в виде широкой неглубокой чаши, которую держал в руках обнаженный юноша, высеченный в камне, как можно было догадаться, в древности. Вполне подходящий сад для венецианского дворца, немного запущенного, нуждавшегося в реставрации, которую и не думали начинать, но, безусловно, прекрасного, потому что он был построен больше двухсот лет тому назад. Интерьеры казались Тому идеальными; именно таким и должен быть дом цивилизованного холостяка, по крайней мере в Венеции; на первом этаже, и в вестибюле, и во всех комнатах – черно-белый мраморный пол в виде шахматной доски, на втором этаже – бело-розовый мраморный пол, мебель, которая казалась вовсе не мебелью, а воплощенной музыкой шестнадцатого века, исполненной на гобоях, флейтах и виолах да гамба. Он заставил своих слуг, Анну и Уго, молодую итальянскую пару, которые уже работали в Венеции на американца и знали разницу между «Кровавой Мэри» и crème de menthe frappé,[86] до блеска надраить шкафы с резьбой, комоды и стулья – так, чтобы в них, когда проходишь мимо, отражался и переливался тусклый свет. Единственным более или менее современным помещением была ванная. В спальне Тома стояла кровать громадных размеров, ширина ее превосходила длину. Том украсил свою спальню серией панорам Неаполя с 1540 по 1880 год, которые он отыскал в антикварном магазине. Более недели он, ни на что больше не отвлекаясь, украшал свой дом. В его вкусе появилась определенность, которой не было в Риме, да его римская квартира и не давала повода для проявления вкуса. Теперь он чувствовал себя во всех отношениях увереннее.

Уверенность в себе даже побудила его написать тетушке Дотти письмо в спокойном, любящем и снисходительном тоне, к которому он никогда раньше не прибегал да и не имел возможности его обнаружить. Справившись о ее цветущем здоровье, об узком бостонском круге, он объяснил ей, почему ему нравится Европа, почему он собирается здесь какое-то время пожить, и растолковал все так красноречиво, что переписал эту часть письма и спрятал в письменный стол. Он написал это вдохновенное письмо как-то утром за завтраком, сидя в спальне в новом шелковом халате, сшитом по его заказу в Венеции, глядя в окно то на Большой канал, то на башню с часами Пьяцца Сан-Марко по ту сторону канала. Закончив письмо, он снова приготовил кофе и на машинке Дикки марки «Гермес» написал завещание Дикки, оставляя себе его доход и деньги в разных банках, после чего расписался как Герберт Ричард Гринлиф-младший. Том счел за лучшее не привлекать свидетелей, чтобы банки или мистер Гринлиф не потребовали от него разъяснений на тот счет, что за человек свидетель, хотя Том раньше уже задумывался, а не изобрести ли какую-нибудь итальянскую фамилию, возможно принадлежащую реальному лицу. Этого человека Дикки вполне мог пригласить в свою итальянскую квартиру в Риме с целью засвидетельствовать завещание. Надо рискнуть с незасвидетельствованным завещанием, подумал он, но машинка Дикки была такая изношенная, что напечатанные на ней буквы вполне воспринимались как почерк, а Том слышал, что собственноручно написанные завещания действительны и без свидетелей. Подпись была выполнена великолепно и в точности повторяла тонкую, витиеватую подпись в паспорте Дикки: прежде чем подписать завещание, Том с полчаса попрактиковался. Потом расслабил руки, расписался на клочке бумаги и тут же – на завещании. Пусть попробует кто-нибудь доказать, что это не Дикки подписал завещание. Том вставил в машинку конверт и напечатал на нем: «Любому заинтересованному лицу», с примечанием, что письмо нельзя вскрывать до июня этого года. Он засунул конверт в боковой карманчик чемодана, будто уже давно там его держал и не собирался вынимать после приезда. Потом вложил «Гермес» в футляр, спустился вниз и бросил машинку в небольшой приток канала, настолько узкий, что и лодка в нем не протиснулась бы. Приток тянулся от угла дома к стене сада. Он был рад, что избавился от машинки, хотя раньше расставаться с ней ему не хотелось. Подсознательно он, вероятно, предчувствовал, что собирается написать на ней завещание или что-то не менее важное, поэтому и возил ее с собой.