Таланты, которые нас связывают

– И я не шучу, – повторяет она. – Еще одна выходка, и ты…

БАМ.

Что-то тяжелое и живое бьется об окно с такой силой, что я даже вскрикиваю от потрясения. Оказывается, это сорока, по всей видимости ослепленная отблесками солнца. Во время ремонта в окна вставили новые прочные двойные стекла, поэтому окно не разбивается, но с внешней стороны образуется достаточно большая трещина. Птица снова бросается на стекло, и я снова вскрикиваю.

Мисс Харрис не реагирует. Она застыла как испуганный актер на сцене и повторяет одну и ту же фразу:

– Еще одна выходка…

– Еще один удар, и окно разлетится на осколки! – кричу я, выскакиваю из кабинета и бегу к выходу.

К тому времени, когда я обежала здание, птица лежит без сознания на асфальте, раскинув крылья. Ее кремово-белые пятна на оперении забрызганы кровью. Или нет. Не кровью.

Я разглядываю тело и вижу, что белые перья испачканы чем-то мандариновым. Не ржавым, как грязь, и не малиновым, как кровь, а оранжевым, как дорожный конус, как книги из серии Penguin Classics. Оранжевым цветом Фионы. Я понимаю, что это та самая сорока, которую Фиона исцелила несколько недель назад на теннисном корте. Немного Фи до сих пор находится в организме птицы. Как и говорила Нуала. Чужая магия меняет твой цвет.

С очередным порывом холодного ветра в воздухе дымкой пролетают розовые цветочки. Птица приходит в себя, взъерошивает перья и улетает. Я прикладываю пальцы ко лбу в знак салюта, хотя и сомневаюсь в том, что волшебная сорока ценит формальности.

По ту сторону треснувшего стекла продолжает ровно и неподвижно стоять мисс Харрис. При мысли о том, что на месте взрослой женщины осталась пустая оболочка, к горлу подкатывает тошнота. Я перевожу взгляд на окно кабинета сестры Ассумпты, расположенного на противоположной стороне от главного входа. Такое ощущение, что там кто-то развил бурную деятельность. Обычно там царит спокойствие, разлитое по всему бледно-лимонно-желтому пространству, но сейчас за стеклом то и дело что-то мелькает.

Я захожу в шестиугольное фойе и смотрю на дверь кабинета сестры Ассумпты. Впервые за почти шесть лет пребывания в школе Святой Бернадетты, я стучу в нее.

Никто не отвечает, и я прижимаю к двери ухо. Изнутри доносится тихое шуршание. Я надавливаю на дверь, протискиваюсь внутрь и вижу…

Полнейший хаос.

Повсюду высятся бумажные башни, словно кто-то перенес сюда выросший в тысячу раз архив Нуалы. Сотни раздутых от едва помещающихся в них листов папок с завязками. Сотни конвертов из бурой бумаги. Художественные проекты, от примитивных натюрмортов первоклассниц до сложных композиций выпускниц. Глянцевые фотографии с выпускных вечеров с прикрепленными скрепками негативами. Хоккейные клюшки, коробки из-под капы, пахнущие травой спортивные сумки.

И посреди всего этого беспорядка стоит сестра Ассумпта. Стоит за своим столом, четырех футов на одиннадцать, и сортирует листы с гимнами.

– Мэйв, – произносит она сразу же, не поднимая глаз. – Наверное, ты хочешь узнать, как я допустила это.

Она берет листы с гимнами и ненадолго исчезает за бумажной башней.

– Допустили… что произошло, сестра?

– Впустила сюда этих неотесанных мужланов, – говорит она пренебрежительным тоном. – Взяла их деньги. Ну, выбор был не мой. Наша школа, как ты знаешь, частично финансируется государством. Когда правительство заключило контракт с этими ужасными людьми, у меня были связаны руки. Единственное, что оставалось, – это начать вывозить вещи.

Она берет другой лист с гимном и начинает напевать «Приидите же, о, все верующие» своим тонким, ломающимся, старушечьим голосом.

– И… что же нам теперь делать?

– Здание принадлежит мне. Но, боюсь, они уже выкупили часть контракта.

Я вспоминаю слова Аарона о том, что у «Детей Бригитты» имеется множество ресурсов и развитая инфраструктура. О том, что они могут позволить привлекать для решения любого вопроса сколько угодно денег и людей, пока не одержат победу.

– Adéste, fidéles, laeti triumphántes, – поет она и совершенно случайно задевает и роняет на пол несколько бумаг, поднимая в воздух клубы пыли и плесени.

Я тут же бросаюсь ловить листы и складываю их обратно в стопку.

Сестра Ассумпта садится на скамейку и откидывает крышку старого пианино – большой коричневой деревянной штуки, которую с первого взгляда я приняла за шкаф. Сестра кладет свои узловатые руки на старые пожелтевшие клавиши и извлекает чистые, негромкие аккорды. Я вспоминаю, что несколько лет назад, когда я только поступила в школу Святой Бернадетты, она играла рождественские гимны на ежегодной мессе.

– Veníte, veníte in Bethlehem. Пой, Мэйв. Уже почти Рождество.

Я не знаю латинских слов гимна «Приидите же, о все верующие», поэтому бормочу английские. Она продолжает смотреть вверх, подняв брови, и громко говорит:

– Еще раз. Еще. Громче.

– Давайте же преклонимся перед ним, – пою я, чувствуя, как щеки у меня покрываются румянцем. – Приидите, преклонимся перед ним.

Сестра Ассумпта продолжает снова и снова извлекать аккорды, несмотря на то, что у меня закончились слова.