Там чудеса

Сапожники тут же прервали спор, воззрились на нее как на шатуна заблудшего и так и пялились, пока Наина пробиралась к угловому столу – подальше от их ушей и вони бродяги – и усаживалась ко всем спиной. Затылок жгло от этих взглядов, ладони мокли и сердце испуганно трепыхалось, словно и впрямь верило, что какой-нибудь мужик немедля рванет в Яргород да расскажет Финну, где женушка его шляется. Знали ли они вообще Финна? И что изловчились рассмотреть под епанчой[18], такой широкой, что Наина и сама из ее глубин видела все больше пятна и тени?

Напрасный страх, надуманный. Даже явись она сюда с непокрытой головой и спляши прямиком на их столе, на костях утиных, Финн никак не сумел бы про то услыхать. Но, конечно, скидывать куколь[19] и плясать Наина не собиралась.

Она ждала.

Берестянку мальчишка отнес еще с вечера, и даже ежели не прельстили ее слова луарца, то встревожить должны были точно. Кто-то выведал, где он притаился. Выведал, что не рыщет он по свету в поисках княжны. Кто-то его поймал.

Наина хмыкнула, чуть успокоившись, и провела ногтем по засаленной столешнице.

Мерзкое местечко… И человечишка под стать, так что сидеть с ним именно здесь будто бы вдвойне ужасно, а будто бы и в самый раз. Недостоин он палат княжеских, даже избы смердской недостоин, а ведь принц всамделишный, голубая кровь.

Прогнило что-то за морями, коли на принцев их без слез и отвращения не взглянешь.

Весь мир прогнил. Потому ты и туточки, а не дома за шитьем. Потому и с любовью борешься.

Наина фыркнула и встряхнулась, прогоняя мысли непрошеные, глупые.

Не с любовью она боролась. Пусть душа пока этого не понимала, пусть противилось и ныло беспрестанно сердце да тянулось к Финну день ото дня сильнее, голова знала правду. Голова помнила. Голова не прощала.

– Жрать-то нать?

Бородатый седой корчмарь подступил так близко, что пузом Наине в плечо уперся, и она дернулась, отшатнулась, едва со скамьи не сверзившись. Не от внезапного его появления и не от запаха даже – жир и пот давно пропитали все вокруг, так что от любой вещицы поблизости несло так же, как от корчмаря. Просто трогать Наину мог только муж.

От чужого же касания – мимолетного, невинного, нечаянного – нутро скручивалось до дурноты, до багряной пелены перед глазами и грозило наизнанку вывернуться.

– Нет, – прошептала Наина и, сгорбившись и толкнув по столу монету, быстро спрятала руку обратно под плащ. – Господарь скоро придет, принесешь ему… чего-нибудь.

Мужик крякнул, сцапал деньгу и ушел, а вот господарь не торопился.

Колупай лободырный.

Нет, все же стоило, как и задумала изначально, змием крылатым к нему в оконце впорхнуть: погреметь чешуей железной, пошипеть, ядом на пол капнуть. Оконце-то это прямо тут, одним жильем выше. Луарец, он ведь только и горазд за чаркой подвигами хвалиться, а от такого верно б перетрухал да вывалил глазенки из черепа – знатная была бы потеха.

Но вот если б завизжал средь бела дня… Сбежался бы народ – а ну как девку какую насильничают, – шум бы поднялся, и разговора тогда точно не вышло бы. Вот почему Наина от шутки отреклась, а в каком другом обличье подниматься к принцевой ложнице да услужливо в дверь стучать – много чести.

Пусть сам ползет. Пусть верит, что ему великую услугу оказывают. Пусть принесет ей сокровище. Может, хоть на это он сгодится.

Лучи, проникающие в корчму даже сквозь годами не мытые окна, накренились сильнее – солнце перевалило за полдень. А значит, вскоре придется возвращаться в Яргород, к мужу, дабы не заметил он побега. Наина вздохнула, глаза прикрыла, и мерцающие пятна под веками тут же слились в образ Финна.

Прекрасного Финна. Великого Финна. Любимого Финна.

Она ненавидела думать о нем, а не думать не могла. Ненавидела любить его и любила так отчаянно, что холодность быстро стала самым верным наказанием, кое Финн охотно применял за малейший проступок. И в ранние лета, когда Наина еще не понимала, что с ней творится, она могла часами скрестись под запертой дверью, лишь бы вновь на него взглянуть. Лишь бы вновь коснуться.

Пожалуй, только здесь, в Роси, муж пресытился ее раболепием, ее слезами и… что-то сделал.

Наина помнила то дивное чувство, когда ослабла привязь: мир сделался таким большим и ярким, что смотреть больно, простая вода отныне казалась сладкой, как ягодный сок, а тело вдруг наполнилось воздухом, мыслями и желаниями. Желаниями иными супротив прежнего, единственного: всегда и во всем угождать Финну.

Она все еще любила его. Все еще жаждала его взглядов и слов, его рук и губ. И все еще была не в силах отлучиться далеко или надолго – назад тянуло так яростно, что однажды Наина, застигнутая в этот миг без сапог, до мяса стерла ноги, пока домой бежала. Но теперь Финн не следил за нею так пристально. И теперь она могла думать.

Задавать вопросы. Осознавать. И пестовать расцветшую внутри ненависть.