Там чудеса

В общем, «с гордо поднятой головой» не вышло. В шелка и сладкий дым гарема Людмила ворвалась с топотом и писком и лишь подле Анешки остановилась, за спиной ее спряталась, в плечи тонкие вцепилась и, присев, оттуда глазела на подоспевшее чудище, что к ногам хозяйским льнуло, ластилось.

– Dobry, – запричитала Анешка, склонившись и едва ли не сунув руку в приоткрытую крокоделью пасть, – łagodny.

И тут же сбежались к ним все наложницы до единой, со всхлипами и бормотанием на колени рядышком опустились и всё наглаживали жесткую зеленую шкуру, жалели страдальца, а он лишь глаза прикрывал и млел от ласки.

Людмила с трудом разжала хватку, отступила и прокашлялась:

– Простите, я…

Тишина воцарилась мертвая, и все взгляды к ней устремились. Взгляды недобрые, прищуренные.

– Простите, – сглотнув, повторила Людмила, – я лишь вернуть его хотела, такой грустный был. И вот… потерял кто-то.

Она вынула из-под мышки книгу и, медленно положив ее на скамью подле Анешки, попятилась еще на пару шагов.

Наложницы смотрели. Молчали. Поджимали губы и дули щеки.

А потом заговорили все разом, закричали почти, повскакивали, пальцами в Людмилу тыча, и такой гвалт поднялся из разномастных речей, что голова закружилась.

Похоже, не видать ей ни сочувствия, ни ответов.

Людмила выставила перед собой ладони, словно и впрямь ожидала, что девы, слабые и трепетные, бросятся на нее с кулаками, и спиною к выходу пошла, то на углы натыкаясь, то в шелковых занавесях путаясь. А наложницы следом потянулись, ни на миг не прерываясь, как только не охрипли их нежные голоса.

В конце концов Людмила и вовсе крутанулась на пятках и бежать бросилась, чувствуя, как закипают в глазах слезы. Опять… опять! Показывать их этой волчьей стае она точно не собиралась – это зверя грозного они утешали, а ее бы, верно, разорвали на куски.

– Погоди! Стой! Да погоди же!

Оклик она уловила не сразу – от воплей уши будто схлопнулись, закрылись от всяких звуков, – а уловив, все ж замерла, лицо рукавом обтерла и с опаской обернулась. По мрачной длинной сени к ней спешили две наложницы. Беловолосая и чернявая, крошечная и высокая, они не бежали – быстро-быстро семенили и друг подле друга смотрелись как день и ночь.

– Ловка ты, княжна, – запыхавшись, проворчала Велеока, наконец остановившись и привалившись плечом к стене. – Еле нагнали.

Смуглая спутница ее, похожая на Черномора, как сестрица младшая, лишь свела брови и скрестила руки под внушительной грудью.

– Опять кричать будете? – вздернула подбородок Людмила и подбоченилась. – Или драться?

Пожалуй, с парой девиц она бы управилась – как ни оберегали княжну, как ни прятали, а в детские лета она ой сколько тумаков мальчишкам раздала. Ну и получила, конечно, тоже. А совсем недавно, когда посадские Борьку задирали, Людмила еще вперед Фиры на защиту ринулась, правда, потом заметила Руслана с побратимом и…

Пришлось юбку оправить и гордо стоять в сторонке, пока все самое веселое и задорное доставалось другим. Полный гордости и уважения взгляд Руслана тогда мало утешил.

Теперь же не было его рядом, а злость – жгучая, живая – была, так почему не…

– Больно надо, – фыркнула Велеока, остужая разгоряченную кровь, и покосилась на подругу. – Меня вообще Зугур заставила.

Та, заслышав свое имя, кивнула, пропела что-то на тягучем гортанном языке и снова в упор уставилась на Людмилу.

– Что? Что она сказала?

– Ну… – Велеока вздохнула, потерла лоб и, бросив на Зугур еще один тоскливый взгляд из-под руки, пробормотала: – Говорит, ты беду принесла.

Чудесно.

– Могу унести.

– Вот и унеси! – Велеока вскинулась, распрямилась, но тут же получила удар смуглым кулачком в плечо. – Ладно, ладно… как бы так… Мы не знаем, что ты сотворила, но Черномор… осерчал.

– Дамнэйт сказывала, что часто он серчает, – ответила Людмила. – На каждую из вас.

– Да, но…

– И чем же гнев на меня так плох? Думала, вы плясать от счастья будете.

– Какое уж тут счастье!

Велеока всплеснула руками, а Зугур вновь запела, быстро-быстро и пылко-пылко, так, что Людмила глаз от нее отвести не могла. От лица подвижного. От резвых губ. От зубов белых.

– Зугур говорит, – тоскливо начала Велеока, когда речь оборвалась, – что ей нельзя домой возвращаться, никак нельзя.

– А кто ее заставляет?

– Ты. То есть Черномор, конечно. Сказано тебе, осерчал. Явился даве что лешак взъерошенный, громил, крушил, орал. Мол, надоели ему наши страдания, и мы сами тоже надоели, и скоро отправит он каждую в край родной.

Сердце дернулось, кубарём закружилось, задрожали губы, готовые в улыбке расплыться, а потом Людмила поняла… что это ничего не значит.

Он отсылает всех, ибо нуждается лишь в ней? Он отсылает всех и ее тоже? Он отсылает всех, а ее бросит здесь одну в наказание? Или следующим же днем наворует по свету новых наложниц?

– А вы… – Людмила знала ответ, но все ж упрямо закончила, – не хотите домой?

– Что ждет нас там, княжна? – скривилась Велеока. – Лишь горе да насмешки. И прежде ни у одной счастия не было, а теперь… Кто возьмет порченую замуж, кто подарит детей?