Там, где бьется сердце. Записки детского кардиохирурга

Транспозиция! Транспозиция больших сосудов!

Диагноз, который я всегда отклонял. Созиньо и Адриано — да и каждый из здешних хирургов — так страстно мечтают когда-нибудь провести такую операцию в «Instituto». Чтобы окончательно подтвердить великолепный уровень центра и, косвенно, удостоверить свой. Есть в этой операции что-то от легенды, она превращает каждого кардиохирурга в мечтателя. Она воплощает одну из тех мифических вершин, на которые каждый «сердечник» надеется подняться хоть раз в жизни.

При этом врожденном пороке аорта выходит из правого желудочка, а легочная артерия — из левого, что прямо противоположно нормальному соединению. Из-за этого синяя венозная кровь, бедная кислородом, возвращается в тело, тогда как артериальная кровь — красная, обогащенная кислородом — отправляется в легкие. Жизнь возможна только благодаря двум протокам, существующим во внутриутробном периоде, по которым происходит перемешивание крови из большого и малого кругов кровообращения. Эти протоки — в том числе и пресловутый артериальный проток — закрываются после рождения, что вызывает смерть новорожденного от асфиксии. Это происходит обычно в первую неделю жизни. У некоторых детей протоки остаются открытыми дольше, но, как правило, не более месяца.

Беатрис продолжала:

— Родители знают, что здесь мы не делаем таких операций. Они хотели бы поехать в Южную Африку, в Йоханнесбург, где это могли бы сделать. Но у них нет таких денег. Смотрите, я вам покажу.

Не оставляя нам времени возразить, она повернулась к ребенку, который уже лежал у нее на столе, и просканировала его грудную клетку зондом ультразвукового кардиографа. Аберрантное соединение возникло немедленно. И что еще тревожнее: артериальный проток — последняя ниточка жизни — практически закрылся. Этим объяснялось угнетенное дыхание малыша и сильная асфиксия, на пределе жизненно возможного. Беатрис снова повернулась к нам:

— Дуглас — его зовут Дугласом, — сказала она, показывая на ребенка, — скоро умрет. Ему осталось не больше двух — трех дней.

Это я и так знал. Я понимал это и по тому, как он задыхался, и по его ультразвуковой кардиограмме. Этих транспозиций я видел достаточно, чтобы знать их неизбежно фатальный исход и то волшебство, которое может совершить операция. Правда, ее трудно осуществить на новорожденном, они еще очень хрупкие. А затем им требуется тщательный уход в течение многих дней и ночей. Огромная ответственность для нашей маленькой бригады. Чрезмерная. Именно по этой причине, а еще потому, что столько других детей надеется на такой же переворот в своей судьбе, но ценой коррекции, которую проще и выполнить, и взять на себя ответственность за нее, я всегда отказывался от этой операции.

Но ситуация внезапно изменилась. Вот этот ребенок, у которого теперь есть имя, лицо, история борьбы, умирает на наших глазах. И его родители тоже здесь, они вовлечены в его судьбу, обеспокоены, готовы на все — мучительное зрелище.

Я не рискнул что-либо комментировать. Я не хотел один принимать решение — дать последний шанс или отказать в нем. Я пробормотал почти что в сторону:

— Мы должны это обсудить между собой. Вернемся через пятнадцать минут.

Мы вышли из кабинета, оставив Беатрис одну с Дугласом и его родителями. Они ловили малейший знак, выдающий решение, и теперь их лица помрачнели, так как они поняли наш уход как отказ. Их печаль была окрашена непониманием. Но они не стали возражать, они сохраняли достоинство перед лицом несчастья.