Там, где бьется сердце. Записки детского кардиохирурга

Мы вышли из здания на ослепительный дневной свет. Поднялся легкий ветерок. Он всколыхнул ветви дерева, растущего совсем рядом. Мы остановились в его тени. Я прислонился к стволу и поднял голову. Ветви едва шевелились. Происходящее словно бы приобрело торжественный характер. И хотя наше дерево явно было не столь величественным, оно напомнило мне дуб Людовика Святого, под сенью которого монарх вершил правосудие.

Теперь вершить его будем мы.

Этого ребенка еще может спасти артериальное переключение. Одна из трех операций «кардиохирургической мифологии». Она новее, чем трансплантация сердца или операция Росса, мне посчастливилось стать свидетелем ее появления в начале моей практики в 1990-е годы. В то время это была «the ultimate operation», операция высочайшего класса, самая сложная в исполнении. Высший вызов. Следовательно, каждый хотел ее сделать. Риск облек ее особым сочетанием притягательности и запретности. Притягательности — потому что это была новая, очень крутая вершина, которую предстояло покорить, запретности — потому что она была значительно опаснее, чем другой вид коррекции, практиковавшийся тогда и не столь радикальный. Наконец, она была предназначена для новорожденных.

Моё первое знакомство с этой операцией состоялось в Нью-Йорке. Во всем церемониале, который ее окружал, в страстном стремлении старших приобщиться к приключению я занимал лишь подчиненное положение. И все же я мог наглядно открывать тайны этой операции по мере того, как она совершалась у меня на глазах. Первый этап был грубым разрушением. Аорта и прилегающая легочная артерия были отсечены. Начисто. Оставив два обрубка, похожих на ружейный ствол, тщательно расправленных. Затем обе коронарные артерии были отделены от аорты. Со всеми этими зияющими сосудами, аморфными, отложенными в сторону, сердце казалось расчлененным. Второй этап был тонкой реконструкцией, где сосуды выстраивались в другой конфигурации. Эта работа, восстановление этого огромного паззла, показалась мне чем-то на грани возможного, на границе постижимого — такими длинными были тонкие швы, такими хрупкими казались коронарные артерии, которые предстояло имплантировать обратно.

— Что скажете? Мы всегда говорили, что не проводим транспозиции у новорожденных в Мозамбике. Остаемся верны нашим принципам?

Все молчали. Наши слепые прагматичные правила вошли в вопиющее противоречие с очень конкретной реальностью. С Дугласом, чья жизнь была уже совсем не виртуальной, а видимой, осязаемой, задыхающейся.

— Ясно, что ребенок на пределе. Я бы тоже не дал ему больше двух дней жизни. Что будем делать?

Молчание.

В наших душах бушевала борьба между отречением и решимостью, между разумом и чувствами. И все же я чувствовал, что никто не может устоять перед Дугласом и его родителями, вопреки всем нашим правилам, вопреки риску.

— До, а ты что думаешь?