Там, где бьется сердце. Записки детского кардиохирурга

Поговорка гласит: «Время лечит любую боль». Может быть. Но со стороны ее автора было бы очень мудро уточнить, сколько нужно этого самого времени. Если этот срок растягивается на всю жизнь — а у Робина это вполне может быть именно так — значит, мудрец ошибся: есть боль, которая не проходит никогда.

Что касается меня — да, время уже начало истачивать воспоминания, хотя злополучная дата этой операции осталась в памяти навсегда. Когда она снова возникает на календаре, отдельные сцены снова не дают мне покоя. Я напрасно пытаюсь выключить этот фильм, тот двухминутный эпизод, когда началась катастрофа. Передо мной опять возникает та аорта. Я снова зашиваю разрез. Кажется, все спокойно, под контролем. И все же я знаю, что именно здесь через час случится непоправимое. Затем неизменно вспоминается спор с родителями за два дня до операции. Невыносимо. Всякий раз я трясу головой, пытаюсь переключиться, порой даже издаю крик отчаяния, лишь бы изгнать из памяти эту сцену, потому что я знаю, что бессилен изменить ее ход и облегчить страдания, которые за ней последовали. Это горечь моего ремесла. Его шум и ярость.

У меня было много успехов до и после того злосчастного дня, в том числе и блистательные победы, отмеченные небесами, которые вознесли меня в райские кущи. Это благодать моего ремесла. Его величие и блеск.

Час подведения итогов для меня еще не пробил, но стрелки уже прошли большой путь. И все же я уже ловил себя на том, что оглядываюсь на мой труд, чтобы увидеть его в развитии, а может быть, чтобы убедиться в том, что его контуры, которые неизменно становятся все отчетливее, образуют прекрасный ансамбль. Благодать и горечь сосуществуют. В моей профессии царит благодать, которая вознесена еще выше склонностью нашей памяти все окружать ореолом легенды. Она преобладает. Но там есть и горе. Грубые, раздражающие, острые мазки. Диссонирующий скрежет в этой прекрасной гармонии, который напоминает о реальности — а она может быть жестокой. Горе воскрешает в моей памяти призраки. И тогда я понимаю, что, как император Август на склоне лет, окидывая взором пространства завоеванной им империи, не мог утешиться после потери своих легионов в Германии, так и я, когда придет время, не смогу утешиться после несчастья с Робином — и еще с несколькими пациентами. Я не смогу утешиться после этих двух роковых минут, когда все полетело в пропасть, двух роковых минут, разбивших эту жизнь.

Безвозвратно.

ШУМ И ЯРОСТЬ