Там, где ночуют звезды

Я хотел начать: «Сколько же мы не виделись?», но слова оказались умнее того, кто взял их в аренду, и затаились, чтобы это «не виделись», Боже упаси, не причинило Зундлу боли.

Но Зундл прочитал суть моих мыслей:

— Хочешь спросить, как давно мы не виделись, но не хочешь грязными сапогами залезть мне в душу. Да ладно, братец, смелей. Твои мысли я читаю, наверно, лучше, чем ты сам, потому что ты читаешь только книги и пока ещё должен ходить в школу учить алфавит своих мыслей, а я читаю их живые иероглифы. Могу сказать точно, когда мы виделись в последний раз: когда в туче нашего гетто прогремел последний гром и мы спустились в городскую канализацию. Там мы потерялись. Я скрывался под землёй шестнадцать месяцев. Не знал, что над нашими могилами наверху уже реет красное знамя. Увидев солнце, я ослеп.

Я наполнил бокалы.

— Давай, Зундл, за встречу.

И бокалы сразу же снова зажглись и погасли.

— Если бы я ревел так же долго, как море, то уже проревел бы все свои переживания. — Теперь его голос звучал знакомо, как когда-то. — Но я не ропщу на судьбу. Ничего не видя, я добрался до Израиля. И мне хорошо.

— У меня тоже есть что тебе прореветь, но лучше оставим это морю. Само собой, наш сегодняшний разговор — это только начало. А теперь на минуту вернёмся к нашей ранней молодости.

— Только давай покороче, а то моя не будет знать, что подумать.

— Расскажи о своём отце, о пиявочнике Горе, как его называли. О твоей матери не спрашиваю, знаю, что она умерла при родах. Она умерла, а ты — родился. Когда-то я даже думал, что она родила тебя уже мёртвой, и поэтому в тебе видна частичка того света. Но твой отец был для меня загадкой. А может, я зря говорю о нём «был»? Прости, если так.

— Нет, ты можешь говорить о нём «был». Соседи смотрели на него свысока: продавать пиявок — не еврейское занятие. Некошерное какое-то. Торговать свиной щетиной и то лучше. Дети на улице пугались: пиявочник Гора идёт!

— А правда, как он стал ими торговать? Говорили, у него в Солтанишке завод, где он их выращивает.

— Дедовское наследство. Пиявки деда славились на всю Россию. Но отец не захотел, чтобы я ввязался в это дело, не раскрыл мне семейных секретов ремесла. Хотел, чтобы я учился, закончил гимназию и пошёл изучать астрономию.

— Почему именно астрономию? Может, он считал, что звёзды — те же пиявки?

— А ты всё такой же, не можешь без своих шуточек. Как раз тогда, когда я был зрячим и видел всё, что надо и не надо, я не мог читать отцовские мысли. Помню лишь, что иногда по ночам отец забирался на крышу и до рассвета разговаривал со звёздами. Что они ему отвечали, я не слышал или не понимал.

— Во дворе шептались, что твой отец второй раз женился на какой-то родственнице из Лунинца, но после первой брачной ночи она исчезла.

— Оказалось, эта родственница родилась с хвостом. Она продавала отцу банки для пиявок и всегда ходила в очень широком платье до пят, чтобы хвоста не было видно. Но это ей не помогло: однажды я заметил след хвоста на снегу. Испугался и рассказал отцу, пока не стало слишком поздно.

3

Горящие морские волны вздымались до самых окон, чтобы подслушать секреты нашей ранней молодости.

— Ладно, Бог с ней, с родственницей из Лунинца. Будь добр, расскажи всё-таки об отце. Ты хоть раз был на его заводе в Солтанишке? Как он там пиявок-то разводил?

— Если тебе так интересно, расскажу: конечно, был. Этот завод, как ты его называешь, представлял собою небольшой участок, окружённый забором из камней и глины. Поверху в глину вмазаны битые бутылки зелёного стекла. На участке две узеньких речки, как сверкающие сабли, бежали наперегонки. И там, где они сталкивались и сражались друг с дружкой не на жизнь, а на смерть, было озерцо. В него-то отец и запускал новорождённых пиявочек, тоненьких, как иголки. Он выводил их в домишке неподалёку. В озерце они кормились, росли, и вскоре самые сильные уже могли плыть против течения. Было два сорта пиявок: красные и чёрные. Красные ценились выше. Они жили у отца как в раю. На ночь возвращались спать в озерцо. Вода в речках была такая холодная, что посреди месяца тамуз[41] я чуть не отморозил в ней палец. Да, а в озерцо отец кидал тёртые овощи. Приносил их в пакете под рубашкой.

— И кто брал товар?

— Фельдшеры, лекари, знахари и цирюльники из городских бань. Если ставить банки без пиявок, то ни пользы, ни удовольствия. Кто ж не знал пиявочника Гору! Его товар даже из-за границы заказывали.

Зундл взялся за трость:

— Моя не будет знать, что подумать. Ужасно ревнива.

— Я тебя на такси отвезу. Где ты живёшь?

Он назвал адрес в Керем Гатейманим[42].

— И как тебе среди йеменских евреев?

— Это отдельная история. В другой раз.

Его лицо изменилось. Из-под кожи проступил винный оттенок. Показалось: из слепых глаз высунулись две красные пиявки.

Вино разыгралось и во мне. Опьянило мои слова. Но всё же я был достаточно трезв, чтобы понимать: зачем я тяну его за язык? Зачем издеваюсь над слепым? Во всём виновато моё жестокое перо: ему хоть золото в глотку суй, оно останется голодным.