Там, где папа ловил черепах

Насмотревшись вдоволь на эту прекрасную картину, продолжаю путь. На Юрьевской, которая давно переименована в улицу Чодришвили, но люди продолжают называть ее по старинке, перехожу трамвайные пути — иду сквером. Приятно шагать по середине улицы среди лип и кустов жасмина. Даже в самые холодные дни в сквере как в лесу — под ногами пружинят прошлогодние листья, сыро и свежо. Но вот сквер кончается. Перехожу другие трамвайные пути — вот и Советская. Тут уж прямая дорога в школу. Но на другой стороне улицы за поликлиникой садик в два деревца. Под ними фотограф. Как же воздержаться и не подойти к нему? Он к детям относится ласково, на вид какой-то пришибленный, и я снова перебегаю трамвайные пути, останавливаюсь около фотографа, смотрю, радуюсь и огорчаюсь, если что-то у него не получается.

Прохожий сидит перед фотоаппаратом на стуле, так, будто кол проглотил.

— Клиент, смейтесь, — грустно говорит фотограф.

Человек растягивает губы.

— Сильнее смейтесь.

Человек приподымает уголки губ.

— Клиент, хотите получиться красивым?

— Ва, а зачем сюда шел?

— Тогда правда смейтесь.

И человек смеется во весь рот, смеются стоящие поодаль зеваки, и я смеюсь, и милиционер, подбоченившись, смеется.

— Готово, — важно говорит фотограф.

Он почему-то очень бледный и печальный, как будто у него зубы болят. Мы не видим, что делают его руки под черной материей в ванночке, и сгораем от любопытства. Наконец он достает оттуда мокрую белую бумагу и быстро опускает ее в другую ванночку. На бумаге начинают проступать черты лица клиента. Бывает, они смазаны. Фотограф говорит:

— Вах, так и знал! Садитесь и совсем не шевелитесь!

Человек снова на стуле, фотограф снова ныряет под черную шаль. Замирает не только тот, кто фотографируется. Замираем мы все. Руки фотографа дрожат.

— Сссс… инмаю!

Опять процедура с проявлением и закреплением снимка. Он удачен. Все радостно смеются. Кто-то даже всплеснул руками. И любопытные до происшествий набежали с той стороны улицы:

— Что случилось, что?

Около садика нет остановки, но вагоновожатый остановил трамвай.

— Что, что? — свесился он с поручней подножки.

И женщины, едущие с базара, глазели со скамеек: кого задавили? Не задавили? А в чем дело? Свадьба? Нет? Значит, драка? Тоже нет? А что, что?

— Езжай, езжай, — ухмыляется милиционер. — Просто смешной сипат [29] получился.

И вагоновожатый, мурлыча песенку, лихо включает скорость. Трамвай дергается.

Чтобы доставить ватману еще больше радости, пассажирки визгливо кричат:

— Чтоб ты провалился, все печенки отбил! — и кокетливо хохочут.

Трамвай тарахтит мимо, я вспоминаю про школу и мчусь.

За переходным мостом начинается изгородь из колючей проволоки, за которой множество железнодорожных путей. А за путями здание вокзала. Его обычно не видно. Зато очень хорошо видно, как формируют поезда. Гудят и пыхтят паровозы, на них работают веселые чумазые люди. Я высматриваю: может, увижу Арчила Давидовича? Тетя Адель сказала, что он тут водит паровоз. Но нет, нигде его не видно. С машинистами переговариваются, по-разному размахивая флажками, сцепщики. Поднырнув под буфера вагона и что-то там сделав, протяжно кричат:

— Па-аше-о-ол!

Вспоминаю про школу и опять мчусь как угорелая. Но еще далеко. А столбики колючей изгороди утоплены и гладкой, как льдина, широкой бетонной приступке. Я придумала: тротуар — это Ледовитый океан, приступка — длинная льдина, по которой можно добраться до Большой земли, а колючая проволока — это клыки белых медведей.

Поднявшись на приступку, дрожу от страха и восторга: я зимовщица. Я сумею пройти всю льдину, ни разу не зацепившись за клыки медведей. Сердце от волнения стучит как молот: вот сколько прошла и не зацепилась! Вот молодчина, вот настоящая зимовщица! Вон там, впереди, уже видна земля… И тут мое пальтишко — крык! С треском отвалился на рукаве уголок материи. Мне бы уступить благоразумию — сойти на тротуар, но нет! Ни за что! Папа рассказывал, как челюскинцы, сто четыре человека, высадились на плавучую льдину, поставили палатки и дома и мужественно преодолевают холод, страх. Среди них есть женщины, дети. Вся страна старается им помочь. Туда плывут корабли, летят самолеты, едут смельчаки на собачьих упряжках. Как бы я хотела спасать челюскинцев! Но папа сказал: «Надо сначала закалиться и проверить свое мужество. Слабый или же трусливый человек будет в океане только помехой остальным».

И я опять поднимаюсь на приступку и медленно, осторожно продвигаюсь вперед. Верю — научусь ходить как надо. Ускоряю шаг, радуюсь: не зацепилась. Еще шаг, еще… Крык! Уголок старинной материи бойко присоединился к предыдущему.

Из школы иду той же дорогой. По льдине. И теперь уже левый рукав сверху донизу топорщится уголками. Мама вечером посмотрела: «Где ты так ухитряешься рвать рукава?» Ни за что не догадается.