Там, где престол сатаны. Том 1

– Гнетет? Нет. У меня с некоторых пор появилось ощущение… даже не ощущение, а вполне можно сказать, что уверенность… уверенность, что мой дед и еще один человек, я вам о нем сейчас скажу, – они хотят, чтобы я по-другому жил… Но они от меня не только этого ждут. Дед Петр Иванович – я вам тайну открою, хотя папа, а он пусть и пьяница, но во многом бывает прав, я это в последнее время особенно понял… папа никому не велел об этом… но вам, я знаю, можно, и еще я знаю, что дед Петр Иванович и тот, другой человек – они не против… Петру Ивановичу из тюрьмы трижды удавалось передавать письма жене, моей бабушке… ее, как и вас, Анной звали… и в письме, и в последней предсмертной записке… накануне казни… от него требовали две вещи. Отречения, во-первых, и, во-вторых, признания, где именно скрыто Завещание Патриарха… И за это обещали ему жизнь. А он им, – горестно и гордо произнес Сергей Павлович, – всякий раз отвечал, что Иудой не был и не будет.

– Постойте, Сергей Павлович, – перебила его Аня, – ведь Завещание Тихона – о нем речь, не так ли? – опубликовано. Мы недавно издали книгу по истории Русской Церкви после семнадцатого… я с ней работала… оно там полностью. Были, правда, сомнения в его подлинности – но я из этой книги поняла, что есть куда больше оснований считать, что Патриарх, может быть, его не писал, но подписал.

– Мне говорили, я знаю. Я не читал, но знаю, что такое Завещание существует. Но дед Петр Иванович пишет о каком-то другом, тайном, о котором Ямщиков – я у него недавно был – мне сказал, что оно, если появится, будет, как взрыв. Но об этом после. Слушайте.

Сергей Павлович старался ничего не упустить. Всякая подробность была ему теперь необыкновенно важна, а иногда даже и символична. Вот, к примеру, он заблудился. Экая важность, не правда ли? Но ежели вникнуть и вдуматься, что сие событие означает? Не представляет ли оно собой – в кратком, сжатом и образном виде – всю жизнь Сергея Павловича, никогда не имевшую руководящего нравственного начала? Отсюда немощь, колебания и ошибки при выборе пути. И этот дикий и страшный мужик в красной лыжной шапочке, покусившийся раскроить топором голову заблудившемуся путнику, – разве не олицетворяет он собой упырей и чудовищ, беспрестанно круживших вокруг Сергея Павловича и чудом не сожравших его в годы неприкаянности, одиночества и беспутства? А болото, едва не поглотившее его? Еще и по сей день зловонное дыхание трясины чудится иногда ему, и он холодеет, воображая, как над его уже безжизненным телом победно вздувается болотный пузырь. Демоны смрада и тьмы, двурогие жабы и прочие исчадия преисподней явились по его душу, но Петр Иванович вступился и спас, чему вернейшим подтверждением служит оказавшийся в тот поздний вечер поблизости старичок, необыкновенный внешним видом и мудростью и все знавший о Сергее Павловиче – имя, возраст и духовную никчемность. И если вести речь о случившихся с ним переменах, которые он сам оценивает весьма скромно, как первые шаги к указанной дивным стариком двери, то есть: обострившееся до предела недовольство собственной жизнью, чтение Евангелия, зачастую, правду говоря, вызывающее в нем противоречивые чувства и глубокие сомнения, желание войти в Церковь, дабы с ее поддержкой обрести единство со своим родом, со всеми Боголюбовыми, когда-либо служившими у алтаря, а также заполучить хотя бы малую частичку того, что люди называют верой и что в человеке сорока двух лет наталкивается на отвердевшую роговицу пороков, цинизма и почти маниакальной подозрительности, и, наконец, стремление во что бы то ни стало выяснить судьбу деда Петра Ивановича, – все это берет начало с того самого поросшего жесткой осенней травой бережка, куда он выполз, едва живой, и где услышал голос, произнесший его имя.

– Я подумал было, что это вы меня зовете, – сказал Сергей Павлович и со сжавшимся сердцем снова отметил странное выражение в темных глазах Ани. Он вдруг решил, что это все-таки исключительно сочувствие к нему и резко произнес: – Вы меня не жалейте, не надо.

Она удивленно подняла брови.

– Какая жалость?! Вас Небеса опекают…

– Значит, – тихо спросил он, упорно глядя в стол и отмечая появившиеся на скатерти два бледно-красных пятна, – вы… верите?

Он поднял глаза и увидел улыбку, просиявшую на ее лице.

– Каждому слову, – не колеблясь, сказала она.

Окрыленный, он продолжал.

Он очень живо описал предпринятое им вместе с папой посещение «Московской жизни», ее сотрудников, людей своеобразных взглядов и в целом довольно милых, за исключением, правда, одной красивой, но чрезвычайно надменной и ко всем относящейся свысока особы по имени Евгения, на его глазах унизившей Алексея Петровича, не только папиного сослуживца и – что скрывать! – постоянного собутыльника, но еще и почитателя мало кому известного поэта Вениамина Блаженного. И Аня призналась в неведении. Сергей Павлович напряг память и прочел: