– Я чуть не упал, – пожаловался Сергей Павлович. – Меня молодой человек подхватил, нечаянный самарянин. И куда мне было идти после того, как меня погрузили в бездну унижения? Куда, я вас спрашиваю? – с требовательным вопросом обратился он к Ане, которая изо всех сил сдерживала смех и прикрывала рот ладонью. – Ах, вам смешно, – обиделся Сергей Павлович. – Вы постояли бы там в очереди, да послушали разговоры, да пообщались бы с этой свиньей в окошке… свиньей, иезуитом и капитаном… Слушайте! – спохватился он. – А вас там, кстати, не было? Не было, – понял он, не дождавшись ее ответа. – А я пошел в магазин. Ну, тот самый, вы знаете… Знаменитый когда-то. Там в ужасной толпе и давке встретились мне добрые люди… Да, да! – настоял он, заметив скользнувшую по ее лицу тень сомнения. – Простые, добрые люди. Отзывчивые. У нас, правда, на троих был один ма-аленький, даже крохотный кусочек колбаски… Вот такой, – с блюда, где в три ряда, привалясь друг к другу, лежали кружочки сервелата, тонкие ломти буженины и розовые, влажные лепестки ветчины, он взял кружок колбасы и, примерясь, отрезал от него третью часть. – Вот, – показал он Ане, – вся закуска.
– И вы, – уже не сдерживаясь, хохотала она, – после этого отправились к мавзолею?
Хорошо стало у него на душе от ее смеха, и он засмеялся вместе с ней.
– Нет. Сначала я хотел железного Феликса… Но к нему не подойдешь. Машины, движение, меня чуть не сбили.
Она ахнула. – Генерал ехал. И меня обматерил. И я уже потом, – махнул он рукой, – туда… на Красную площадь.
Тем временем Иннокентий Данилович доставил им завершающее приношение: покрытое тончайшей коричневато-румяной корочкой филе и осетрину с янтарными бляшками жира и будто покрытой тусклым инеем гибкой визигой. Осведомившись, чай или кофе желают его гости под занавес, услышал в ответ, что кофе и покрепче, а Сергей Павлович, несмотря на протесты Ани, размахнулся еще и на коньяк, без которого, как всем известно, ни один приличный человек, даже страдающий гипертонией, не станет пить кофе.
– Я принесу немного, – успокоил Иннокентий Данилович Аню, поглядывая на нее с чувством отца, любующегося своей вышедшей в свет дочерью, – но очень хорошего.
– И я понял, – продолжил Сергей Павлович, когда ставший еще милее профессор-пингвин неслышно удалился, – что везде мне выходит тупик, и я сдохну, но ничего не добьюсь и ничего не узнаю ни о деде, ни о Завещании, которого он, кажется, был чуть ли не главным хранителем… Оно, кстати, меня почему-то страшно тревожит… Почему?! – сам себя спросил Сергей Павлович и без малейшего удивления услышал от Ани, что и она вдруг стала волноваться, узнав, что такое Завещание существует. – И я тогда позвонил Николаю Ивановичу.
– Ямщикову? – выдохнула она.
– Ямщикову, – кивнул Сергей Павлович.
Николай Иванович – волчина, этим все сказано. Он и так, и сяк подкрадывался к Сергею Павловичу, надеясь, что тот сболтнет и даст ему и его конторе ниточку, которая приведет их к Завещанию. Ямщиков уверен, что оно существует и в тайном месте по сей день хранится. Но Сергей Павлович, твердо помня наставления папы: о письмах Петра Ивановича ни гу-гу, хорошо или плохо, но изображал всего лишь родственника, внука, к тому же ущемленного вопросами отнюдь не церковного и уж, конечно, не политического свойства. Он-де более всего занят установлением корней, кои вырастили и напитали древо Боголюбовых, ныне столь оскудевшее и близкое к полному и окончательному засыханию. Поверил ему Николай-Иуда – а именно так Петр Иванович называл в тюремных письмах родного братца, младшенького из трех братьев Боголюбовых, или учуял во внучатом племяннике чужого – кто его разберет. Они на то и чекисты, чтобы ловчить, таить и лицедейничать.
– Не поверил, – твердо сказала Аня.
Сергей Павлович пожал плечами. Может быть. Но помочь обещал. Аня с сомнением покачала головой. Разделяю, сказал Сергей Павлович, ибо наблюдал воочию и как человек, не лишенный некоторой проницательности… И, кроме того, твердо помня
Антонин тебя упразднил.