Там, где престол сатаны. Том 2

О Викентии, взошедшем на свою Голгофу. А также о том, какая участь ждет его, Сергея Павловича, когда он отыщет Завещание. Убьют? Как эхо, прозвучал ответ: убьют. За что?! – взроптал он против безумного приговора. Разве убивают за стремление к правде? И сам же сухо засмеялся детской наивности своего вопроса. Или тебе неведомо, что в мире, насквозь проеденном ложью, поиск правды есть тягчайшее преступление? Он обхватил голову руками и сидел с нахлынувшим на него чувством безмерной усталости и беспросветного одиночества. Встать и уйти. Всего лишь человеку, облеченному день ото дня ветшающей плотью, – разве по силам ему разрывать могилы, снимать истлевшие покрова, пробуждать усопших от их вечного сна и возвращать к пережитым ими унижениям и страданиям? Место ли ему, еще живому, пылающему ненавистью, мечтающему о любви, исполненному нежности, томящемуся от желания той единственной, которой одарила его судьба, – место ли ему в царстве мертвых с их навсегда изжитыми страстями? Зачем по доброй воле он взвалил на себя ношу отчаяния, боли и скорби? Почему не отвергнет чашу чужих страданий, а, напротив, с неутолимой жаждой пьет ее полынную воду? А потому, что и в обреченном мире кто-то должен исполнить свой долг перед пославшим его в эту жизнь Небом. Бог принес в жертву Своего Сына; а мы разве не чада Его? разве нет у любящих Бога своего крестного пути, своей Via Dolorosa, завершающейся лысым холмом с приготовленным для распятия крестом? И что будет, если он сбежит из подвала, закрыв глаза и заткнув уши, чтобы не видеть протянутых к нему рук и не слышать молящих о сострадании голосов; если он не вынесет отсюда в тетради и сердце хотя бы малую часть погребенных здесь кровоточащих свидетельств; если он предаст мертвых последним страшным предательством – как при жизни их предавали, лжуще на них, живота своего ради; и если его молчание станет могильным камнем, из-под которого никто никогда не услышит их стонов? Не огорчится ли и не разочаруется в своем избраннике белый старичок, впоследствии оказавшийся святым Симеоном? Не сожмется ли от стыда душа Петра Ивановича, возложившего на Сергея Павловича столько надежд и, должно быть, с любовью говорившего о нем соседям по небесным кущам? А сам Господь, отвлекшийся от вселенских забот и потративший уйму трудов, чтобы привести доктора в заклятый подвал, – устроивший ему для начала путевку в «Ключи»; не возбранивший дружескую пирушку с Зиновием Германовичем; затеявший нечто вроде смотрин, пусть, правда, по вине сраженного алкоголем Сергея Павловича на первых порах не совсем удачных, но в конечном счете оказавшихся прологом к небывалому в его жизни счастью; поставивший его на край гибели и тут же пославший ему в наставники строгого старичка, укорившего младшего из Боголюбовых забвением истин, в свете которых должен жить человек, желающий сохранить в себе искру своего божественного происхождения; заставивший вспомнить деда Петра Ивановича и в урочный час давший доктору возможность показать свое врачебное искусство и заполучить право стать свидетелем страданий и смерти столпов веры, страстотерпцев и мучеников? Не обронит ли Он с Небес горькое слово – пуст-де оказался сей человек и недостоин внимания, каковое Мы ему уделили? Нет, Господи, нет, уверил Сергей Павлович Отца всего сущего в своей неуклонной решимости достичь намеченной цели, с какими бы препонами и кознями ему ни пришлось при этом столкнуться. Все, что в моих силах. Дорогой ценой куплен я у мира Петром Ивановичем, и был бы рабом нерадивым и неблагодарным, если бы денно и нощно не помнил об этом.

И без того всегда сумрачный в подвале дневной свет вдруг померк. Сергей Павлович встал и, подняв голову, заглянул в зарешеченное окошко. Там, над площадью, разверзлись хляби небесные. Крупный дождь поливал памятник «железному» Феликсу, Политехнический музей, «Детский мир», «Метрополь», катящие в облаках водяной пыли машины, спасающихся от потопа в подъездах и подворотнях людей, торговок и торговцев, накрывших кусками пленки свой жалкий товар, и рыжую дворнягу, приседающую при каждом раскате грома. Прыгали и лопались на тротуаре, перед окошком, пузыри, бежали чьи-то босые белые ноги, насквозь промокшие туфли, некто шествовал по лужам в носках. Где-то в недосягаемой вышине оглушительно треснуло и полыхнуло белым пламенем. Громадный дом вздрогнул, словно пролетевший над ним Ангел вострубил в свою трубу. Вздрогнул и Сергей Павлович, глядя, как с новой силой хлещет по асфальту ливень. Лей, дождь, пока есть силы, лей, пока вся проказа не сойдет с земли, пока волнами нового потопа не покроется Россия, чтобы очиститься в них от семи десятилетий позора, рабства и насилия, чтобы пережить чудо нового рождения и появиться на свет безгрешной аки младенец, чистой и радующейся своему Господу. С тихой улыбкой он вернулся к столу, зажег лампу, придвинул к себе папку и перевернул страницу.