Там, где раки поют

Чез наверняка хвастался направо и налево, что поимел Болотную Девчонку. Вот все от нее и шарахаются, она ведь порченая, грязная.

В маленьком окне меж быстро движущихся облаков проглянул месяц, и Киа вышла из домика – убедиться, что никто не крадется, что не мелькает зловещая тень. И наконец улеглась в кровать и с головой укрылась лоскутным одеялом Тейта. Ночью она то и дело вскакивала, прислушивалась и снова засыпала, натянув одеяло.

* * *

Позавтракала она опять сыром. Половина лица превратилась в лилово-зеленый кровоподтек, вместо глаза – шишка с куриное яйцо, от боли голову не повернуть. Верхнюю губу раздуло, рот уродливо перекосило. Вот так было и с Ма. С пронзительной ясностью Киа поняла, сколько вынесла Ма и почему она ушла. “Ма, Ма, – шептала она. – Понимаю. Теперь понимаю, почему ты не вернулась. Прости, что ни о чем не догадывалась, что не могла помочь”. Она заплакала. Но вскоре вскинула голову, сказала вслух:

– Ни за что не стану так жить – не зная, когда и с какой стороны ждать удара.

В тот же день она вернулась домой, не сворачивая к Скоку, хоть и надо было пополнить запасы. Вдруг Чез ее там караулит? Да и не хотелось с разбитым лицом показываться на людях, и особенно – Скоку.

Перекусив черствым хлебом с копченой рыбой, Киа вышла на веранду, села на кровать и уставилась сквозь проволочную сетку. По ветке медленно скользила самка богомола, суставчатые лапки проворно хватали мотыльков и, трепещущих, отправляли в пасть. А перед самкой замер самец – раздувшийся, блестящий. Самка благосклонно выставила ему навстречу усики-антенны. Богомолы сплелись, и пока самец оплодотворял самку, та выгнула длинную изящную шею и откусила ему голову. В пылу страсти самец словно и не заметил ничего, тело продолжало свое дело, огрызок шеи дергался, а самка уже принялась за лапы самца, за крылья. И вот уже последняя лапка торчит у нее из пасти, а огрызок, без головы, без сердца, знай себе движется, не сбавляя ритма.

Самки светлячков привлекают самцов ложными сигналами и съедают их; самки богомолов пожирают брачных партнеров. У самок насекомых есть чему поучиться, подумала Киа, вот кто знает, как обращаться с любовниками.

Через несколько дней она села в лодку и вышла на болото, поплыла в места, которые Чезу были вряд ли знакомы, но все же дергалась, нервничала, карандаш валился из рук. Подбитый глаз открывался с трудом, синяк только больше налился цветом – отвратительное зрелище. Кости ломило. Киа оборачивалась на каждый писк бурундука, прислушивалась к карканью ворон – языку, что зародился прежде слов, простому и понятному, – и куда бы ни направлялась, прежде продумывала путь отступления.

42 В камере 1970

Пыльные лучи струились в крохотное окно камеры. Киа, в серой робе с надписью на спине “ОКРУЖНАЯ ТЮРЬМА”, смотрела, как бесшумно пляшут в луче пылинки, на один манер, будто по воле невидимого дирижера. Стоит попасть в тень, и они исчезают. Без солнца они ничто.

От пола до окна было семь футов, и Киа подтащила под окно деревянный ящик, заменявший ей стол, встала на него и устремила взгляд на море, еле видное за мутным стеклом и решеткой. Вдали курчавились волны, над водой, выглядывая рыбу, кружили пеликаны. Если посмотреть направо, вытянув шею, то можно разглядеть темный край болота. Вчера она видела, как орлан спикировал за добычей.

В окружной тюрьме – одноэтажном бетонном здании на окраине города, позади полицейского участка, – было шесть камер, двенадцать на двенадцать футов каждая. Камеры располагались в ряд по одной стороне здания, так что узники друг друга видеть не могли. Три стены бетонные, вечно сырые, четвертая решетчатая, с запиравшейся на замок дверью. В каждой камере – деревянная кровать с бугристым ватным матрасом, свалявшейся перьевой подушкой, простыней и серым шерстяным одеялом, раковина, деревянный ящик вместо стола, унитаз. Зеркало над раковиной заменяла открытка с Иисусом в рамке, подарок дам-баптисток. Для Киа, первой за много лет заключенной-женщины (не считая задержанных на одну ночь), сделали единственную поблажку, отгородили раковину и унитаз серой полиэтиленовой шторкой.

В камере она провела уже два месяца, без права освобождения под залог – за сопротивление при аресте. Интересно, кто первым стал называть клетку камерой? – думала Киа. Видимо, на определенном витке истории потребовалась такая замена. Руки она давно расцарапала в кровь. Сидя на кровати, разглядывала пряди своих волос и дергала их, словно перья. Как чайка.

Отчаянно вытягивая шею, чтобы разглядеть болото, Киа вспоминала стихи Аманды Гамильтон “Раненая чайка с Брэндон-Бич”.