Там, где шумят михайловские рощи

Пушкин приехал в Лямоново утром, уехал вечером. Расстались сдержанно. Вскоре в письме к Вяземскому Пушкин рассказывал: «Горчаков мне живо напомнил Лицей, кажется, он не переменился во многом — хоть и созрел и следственно подсох». И ещё: «Горчаков доставит тебе моё письмо. Мы встретились и расстались довольно холодно — по крайней мере с моей стороны. Он ужасно высох… От нечего делать я прочёл ему несколько сцен из моей комедии».

Пушкин имел в виду душевную сухость, которой Горчаков отличался ещё в юности.

Празднуя в одиночестве лицейскую годовщину, 19 октября 1825 года, вспоминая недавние встречи с лицейскими товарищами, Пушкин нашёл и для Горчакова тёплые, снисходительные слова. Он, как говорится, не хотел испортить песню. Как-никак, а Горчаков был лицейский… Он изобразил его таким, каким бы хотел видеть.

Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе — фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Всё тот же ты для чести и друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай просёлочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.

«Она единственная моя подруга»

Каждый день, просыпаясь поутру, Пушкин слышал осторожные шаркающие шаги в коридоре. «Мамушка…» — думал он с нежностью, и легче становилось на сердце. Он не один. Есть у него друг — его старая няня Арина Родионовна. Она с ним как в детстве.

Детство… Для него это была невесёлая пора. Он казался странным ребёнком. Родители явно предпочитали ему младшего Лёвушку. Только с ней, «доброй подружкой» его «бедной юности», да с бабушкой Марией Алексеевной связаны светлые детские воспоминания.

Ах, умолчу ль о мамушке моей,
О прелести таинственных ночей,
Когда в чепце, в старинном одеянье,
Она, духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня
И шёпотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы…
От ужаса не шелохнусь бывало,
Едва дыша, прижмусь под одеяло,
Не чувствуя ни ног, ни головы.

С той далёкой поры няня стала для Пушкина родной, близкой. Но лишь нынче в Михайловском он оценил её вполне. Правда, она уже не звала его Сашей, величала Александром Сергеевичем, но любила по-прежнему, а может быть, и больше. Она понимала: ему тяжело — ссылка, одиночество, «бешенство скуки». И, как умела, старалась успокоить, подбодрить.

                             Бывало,
Её простые речи и советы
И полные любови укоризны
Усталое мне сердце ободряли
Отрадой тихой…

Из близких ему людей Пушкин больше всего любил сестру Ольгу и няню.

Когда михайловского кучера Петра Парфенова спросили, правда ли, что Александр Сергеевич очень любил свою няню, тот ответил: «Арину-то Родионовну? Как же ещё любил-то, она у него тут вот и жила. И он всё с ней, коли дома. Чуть встанет, утром, уж и бежит её глядеть: „Здорова ли, мама?“ — он её всё мама называл. А она ему, бывало, эдак нараспев (она ведь из-за Гатчины была у них взята, с Суйды, там эдак все певком говорят): „Батюшка, ты за что меня всё мамой зовёшь, какая я тебе мать?“ — „Разумеется, ты мне мать: не то мать, что родила, а то, что своим молоком вскормила“. И уж чуть старуха занеможет там, что ли, он уже всё за ней…»

Простую дворовую женщину всякий мог обидеть. Но няня знала — Александр Сергеевич ей первый заступник. В хозяйственные дела он никогда не входил. Крестьяне говорили, что ему всё равно «хоть мужик спи, хошь пей…» Но когда выяснилось, что наёмная экономка Роза Григорьевна притесняет Арину Родионовну, сразу принял меры. «У меня произошла перемена в министерстве… — писал он брату. — Розу Григорьевну я принужден был выгнать… А то бы она уморила няню, которая начала от неё худеть».

Было тогда Арине Родионовне уже под семьдесят лет. По словам Марии Ивановны Осиповой, «это была старушка чрезвычайно почтенная — лицом полная, вся седая, страстно любившая своего питомца».

В зимние месяцы Арина Родионовна жила в опустевшем господском доме. Комната её находилась напротив кабинета Пушкина. В этой просторной комнате стояло множество пяльцев. Там под присмотром няни работали крепостные девушки-мастерицы: вышивальщицы, швеи.