Там, где шумят михайловские рощи

Здравствуй, Вульф, приятель мой!
Приезжай сюда зимой,
Да Языкова поэта
Затащи ко мне с собой
Погулять верхом порой,
Пострелять из пистолета.
Лайон, мой курчавый брат
(Не Михайловский приказчик),
Привезёт нам, право, клад…
Что? — бутылок полный ящик.
Запируем уж, молчи!
Чудо — жизнь анахорета!
В Троегорском до ночи,
А в Михайловском до света…

Однако Языков не торопился ехать к Пушкину.

По словам Алексея Вульфа, «Языков был не из тех, которые податливы на знакомства; его всегда надо было неволею привести и познакомить даже с такими людьми, с которыми внутренно он давно желал познакомиться».

Прасковья Александровна писала сыну, обращаясь к нему и к Языкову: «Очень хорошо бы было, когда б вы исполнили ваше предположение приехать сюда… Хотя я не имею чести знать Языкова, но от моего имени пригласи его, чтоб он оживил Тригорское своим присутствием».

Языков собрался в Тригорское лишь летом 1826 года. Незадолго до отъезда он сообщал брату: «Вот тебе новость о мне самом: в начале наших летних каникул я поеду на несколько дней к Пушкину; кроме удовлетворения любопытства познакомиться с человеком необыкновенным, это путешествие имеет и цель поэтическую».

Вульф привёз своего дерптского приятеля в Тригорское в середине июня. Гость был круглолицый, кудрявый, со вздёрнутым носом, едва перешагнувший за двадцать лет.

Языков провёл в Тригорском не несколько дней, как предполагал, а почти целый месяц. Его восхитили красота природы, гостеприимство Прасковьи Александровны и её дочерей, простота, сердечное расположение к нему Пушкина. А горница в уединённой баньке как нельзя больше отвечала его поэтическим вкусам. Ведь стоило выйти за порог, и глазам открывались картины одна другой краше.

Тогда, один, восторга полный,
Горы прибережной с высот,
Я озирал сей неба свод,
Великолепный и безмолвный,
Сии круги и ленты вод,
Сии ликующие нивы.

Н. М. Языков. «Тригорское».

Лето в 1826 году выдалось знойное, благодатное. Пушкин почти переселился в Тригорское. Его чрезвычайно радовал приезд Языкова, хотя на душе по-прежнему было неспокойно. В Петербурге шёл суд над участниками восстания 14 декабря. Новый царь угрожал «злоумышленникам» тягчайшими карами. С волнением говорили Пушкин, Языков и Вульф о судьбе декабристов, о будущем России.

Молодые люди почти не разлучались: гуляли по тенистому тригор-кому парку, стреляли из пистолетов, ездили верхом, спасались от жары в прохладной Сороти.

Тригорские барышни и дерптские студенты затевали увеселения, танцы, пирушки в баньке и под открытым небом. Евпраксия Вульф мастерски варила жжёнку, этот, по словам Пушкина,

…напиток благородный.
Слиянье рому и вина,
Без примеси воды негодной,
В Тригорском жаждою свободной
Открытый в наши времена.

Зизи сама разливала жжёнку серебряным ковшиком по большим хрустальным бокалам. Долгие годы хранился в Тригорском этот ковшик. Теперь он находится в Доме-музее Тригорского.

Ум, образованность, остроумие творца «Онегина» поражали Языкова. А то, что оба они были поэты, придавало их беседам особую прелесть.

Что восхитительнее, краше
Свободных, дружеских бесед,
Когда за пенистою чашей
С поэтом говорит поэт?..
Певец Руслана и Людмилы!
Была счастливая пора,
Когда так веселы, так милы
Неслися наши вечера.

Н. М. Языков. «Тригорское».

Языков, стеснительный в женском обществе, часами мог читать свои стихи Пушкину и Вульфу. Поэты обсуждали литературные новости, просматривали новые книги.

Попались среди вновь полученных книг и «Апологи», то есть басни, притчи, переведённые маститым И. И. Дмитриевым. «Апологи» насмешили друзей. Заурядные, прописные истины преподносились в них как некие откровения. Богатый материал для пародии! Неизвестно, кто начал — Пушкин или Языков, но пародии родились. Сочиняли их вместе и назвали «Нравоучительные четверостишия». Четверостиший было одиннадцать, и все высмеивали «глубокомысленные» притчи Дмитриева.

Вот третье четверостишие — «Справедливость пословицы»:

Одна свеча избу лишь слабо освещала;
Зажгли другую, — что ж? изба светлее стала.
Правдивы древнего речения слова:
Ум хорошо, а лучше два.

А это седьмое четверостишие — «Лебедь и гусь»: